Сто рассказов о Крыме

— Воронцовский дворец — это я понимаю. Есть на что посмотреть! А что мы после себя оставим, а? — говорил молодой напористый голос с таким выражением, как будто это было доблестью — ничего не оставить. Или он считал доблестью отметить — так-таки ничего не оставляем, кроме этих коробок?

Дороги же он не замечал вовсе. А для меня она была архитектурным символом нашего времени, и я как раз думала о том, насколько шире пространство, предоставляемое ее мощным полетом, чем то, которое открывало старое шоссе. Хотя оно шло выше и, если говорить о каждой смотровой площадке отдельно, было не хуже… Кроме того, как прочно в дороге сочетались понятия — полезность и красота. И еще одна немаловажная черта заключена в наших дорогах, думала я. Общедоступность. Как, впрочем, и в коробках.

А Воронцовский дворец — что же, он красив бесспорно, несмотря на всю эклектику; не следует, однако, забывать, что он строился для одного, а не для каждого. Каждый бил вручную камни для его облицовки, рыл дренажные канавы и окапывал виноградники, жил в лачуге с земляным полом и земляной крышей, болел чахоткой и умирал посреди всего южнобережного великолепия, оставляя нищих детей.

Вот такие вызвала во мне мысли та фраза, и я обиделась за время. А за Василия Спиридоновича Лукидиса обидно было вдвойне. Дорога вобрала в себя добросовестность многих людей, в том числе и прораба Лукидиса. Но дорога вобрала в себя еще и творчество многих людей, начиная от Гарина-Михайловского. И Лукидис был тоже творцом, недаром он не только, как ему было положено, щупал асфальт и проверял прочность опорных стен, но еще возил желающих высоко в горы, чтоб оттуда показать дорогу и сказать одно только слово о ней:

— Летит!

Киммерийцы

Степан Мамчич был последним, кто видел известного русского художника Константина Богаевского живым. Тот подошел и спросил, нет ли у коллеги сиены, ленинградской, из деревянных коробок. Сиены не оказалось, и Богаевский закивал длинной своей старческой головой с белоснежным лоскутком бородки: "Ну, что ж, ну, что ж, Степан Гаврилович, придется поискать на барахолке". По дороге на феодосийскую барахолку Богаевский и погиб, случайно, нелепо.

Для Мамчича Богаевский был богом. Не только богом мастерства, но и богом-вседержителем, создавшим свою собственную страну, для холмов которой, сыпучих, выжженных солнцем, и требовалась сиена. Страна называлась Киммерией. Сейчас это имя стало расхожим, часто упоминается всуе, но Степан Мамчич, которому во время войны, во время разговора с Богаевским было 19, относился к Киммерии всерьез. Киммерия была прекрасна и требовательна к тем, кто собирался вступить на ее территорию.

Не знаю, думал ли Степа о прописке в этой стране, или просто его, как и многих, как в детстве и меня, к примеру, томило тревожное чувство, будто однажды и не во сне он почти нашел тот поворот, за которым начинались ее башни, ее овраги, ее круглые скалы и дороги в неясных пыльных колеях…

Поскольку жил Мамчич в Феодосии, бывал в Судаке и даже в горном селе со странным названием Ворон, момент почти полного узнавания скал, заливов, дорог был для него особенно настойчив. Но в этом «почти» заключалось главное. В Киммерии Богаевского не могло быть жалкой барахолки, не могло быть немецких патрульных и русских полицаев. Мог ли там жить он, Степан Мамчич? Вот в чем вопрос. И могли ли там жить партизаны, народные мстители? Его младший брат, так и не вернувшийся с войны, его отец, не шибко грамотный шофер, любивший петь украинские протяжные песни и еще любивший Советскую власть и справедливость?

Могли ли? Этот вопрос оставался открытым и много лет спустя. Киммерийцы Максимилиан Волошин, Богаевский не просто рисовали Восточный Крым — они были философами, а семья Мамчичей далеко отстояла от этого слова. И далеко от него отстоял Степан, когда до синих пупырышек нырял за мидиями в Феодосийской бухте, когда просил рыбаков взять его с собой в море. Конечно — далеко. Он говорил «риба», окончил всего-навсего Симферопольское художественное училище.

— Степа — нет, — говорил кое-кто из его товарищей, — Степе, конечно, очень бы хотелось доказать преемственность, но Степа — весь от этих берегов. А до Киммерии плыть и плыть…

Эти берега, между тем, лежали перед нами: над ними возвышалась башня маяка, обыкновенная, круглая, старая, даже чуть обшарпанная, и обыкновенные коровы паслись у ее подножия на рыжей, уже почти дотла сгоревшей траве. К башне вели тропинки… Сама картина называлась "Тропинки детства", и легко можно было бы представить обыкновенного парнишку с удочками в руке, поднимавшегося к башне… Зачем, однако, поднимается он к маяку, если собрался ловить рыбу? Ах, дело в том, что ему хочется сначала посмотреть на мир сверху, с этой точки, которая позволяет измерить, как велико море и мал ты. А еще, глядя с той точки, можно понять, как велико мужество людей, расстилающих сети на берегу, покрытом после бури морской травой, и подумать: если очень стараться, станешь такими, как они.