Сто рассказов о Крыме

Кстати, случаются годы, когда "Красного камня" так и не получишь, хоть вся изведись в заботах, по три раза на день поднимайся на виноградники: шли осенние дожди, и мало было солнца, виновата природа, и себя в неудаче корить как будто нечего, а сердце болит… Но в иной сезон лунный, лимонный привкус на фоне других — медовых и розовых — выступает в этом вине резче, слышится явственнее. Как напоминание о тех минутах, когда ты был счастлив тем высшим человеческим счастьем, в котором как бы заключена уже и тоненькая нотка грусти. Потому что известно: счастье преходяще, как, впрочем, и все на этом свете, даже среди кудрявых розовых скал над предвечерним розовым морем.

Для меня мускат, о котором я столько говорила в этом рассказе, имеет еще тот особый смысл, что мое детство прошло рядом с приметной, в ярко-рыжих подпалинах скалой над дорогой из Алушты в Ялту, которая дала вину не всем понятное имя.

И память сердца всякий раз, когда я снова пробую это вино, возвращает мне горячий запах черствой земли, медовый дух цветов держидерева и разомлевших виноградных листьев. В сладкое благоухание июля вплетается цокот цикад; а также шелест того камешка на узкой тропинке, который сорвался из-под моих ног сорок лет назад и все еще не остановился в своем беге.

…Однако окончить этот рассказ я хочу не поэтическими образами, а точной цифрой: в самые урожайные годы "Красного камня" получается со всех виноградников 250000 литров. Это ничтожно мало: несколько больших деревянных чанов — и все. На весь Советский Союз. На весь мир. Так что и стоя, и сидя выпить его можно, если уж особенно повезет. Сувенирную бутылочку "Красного камня" достать также трудно, как, скажем, билет в «Современника», как томик стихов Ахматовой… И то же удовольствие он приносит — духовное.

Что же касается молодого человека, с которым на банкете разговаривал Егоров, так он уже давно не молод и давно понял: поэт может быть ремесленником, и винодел — поэтом.

Сегодня и оглядываясь

— А тех тракторов, на которых мы работали, вы, верно, и не знаете…

— Да как же не знаю? «Ланц-Бульдог», Эмалированная кастрюлька.

— Трофейная марка, — по-мужски уточнил он. — А помните, как его заводили?

— Помню, — сказала я. — Я ведь в этом же совхозе на «Ланце» сразу после оккупации работала…

И тут мы засмеялись, почувствовав себя чуть ли не родственниками. Сидели некоторое время молча, вспоминая усилия наших в сущности детских рук раскачать огромный маховик одноцилиндровой «кастрюльки». Потом стали вспоминать, что каждый из нас делал на «Ланце». Он, Владимир Васильевич Каплан, косил. Я возила солярку из райцентра на третье отделение совхоза «Большевик». Потом меня разжаловали в прицепщики. Не за какую-нибудь провинность, а потому, что из немецкого угона вернулись мальчики или просто за лето подросли те, что в обычное время гоняли бы себе в футбол. Владимир Васильевич Каплан оказался одним из таких мальчиков, севших на трактор… И вот по прошествии стольких лет мы с ним в красном уголке механической мастерской того самого совхоза сидим и вспоминаем.

Мы были людьми одного поколения, пережили войну почти в одном и том же месте и, значит, одинаково видели и те пустые поля, и те бригады, сплошь из контуженных и мальчишек. Мы видели также сожженные села и тех же лошадей — одров. Мы одинаково бегали заливать подшипники напрямки по стерне к мастерским. Одинаково заправлялись где-нибудь на краю села, там, в погребах с чуть поднятой над темным входом черепичной крышей стояли бочки с горючим и тавотом.

За нами стояло одно и то же прошлое, но говорили мы о настоящем. О том, сколько ума, научных открытий, достижений техники вкладывается сегодня в гектар пахотной земли. Об этом я должна была писать очерк и уже придумала ему заглавие: "Разговор об умном гектаре". Разговор шел о механическом отряде В. В. Каплана. По примеру этого отряда уже 44 звена в районе взяли обязательства получить с гектара больше ста центнеров кукурузы на зерно.

Но после этих внезапных слов о «Ланце» нас все время относило в сторону и назад. Однако так ли уж внезапны они были? Я ведь сама выбрала, куда поехать, с каким Героем Социалистического Труда, полеводом, на поливных землях встретиться, и решила: поеду в «Большевик», раз уж так гонюсь за исторической протяженностью в своих рассказах. Буду вести отсчет сегодняшним успехам от тех кричащих о засухе трещин, ползущих по лысой, как бы вытоптанной послевоенной земле, от того нищего курая.

Выцветшее небо нынешнего года не очень-то отличалось от неба одна тысяча девятьсот сорок пятого. Это чувствовалось не только в полях, но и в самом, хотя и неузнаваемо укутанном зеленью, поселке. Зной, зной, зной… Ломкая, как бы обгоревшая с краев подшивка местной газеты тоже испускала его, пока я рылась, устанавливая точное время наград, которых удостоен Владимир Васильевич. Орден Ленина — 1966 год, орден Октябрьской Революции — 1970 год, звание Героя — 1973 год. А после того семьдесят третьего и не было хороших лет. Даже снега не выпадало три зимы кряду…