Сто суток войны

Как мне теперь ясно по документам, мы вернулись в Симферополь не ночью 23 сентября, а в ночь на 23-е. И наш утренний разговор с Николаевым происходил 23-го, а не 24-го. Если бы этот разговор происходил в девять утра 24-го, то штабу армии, а значит, и Николаеву, было бы уже известно, что Манштейн на рассвете начал свое наступление на Перекоп. Ответ — «пока тихо» — мог быть дан только утром 23-го, это был последний день, когда там, в Крыму, так и считали. Вечером 23 сентября, когда наш самолет с прогоревшими патрубками сел на вынужденную, не долетев до Ростова, в разведсводке, переданной в Москву из Крыма штабом 51-й армии, говорилось: «Противник, продолжая прикрываться на Крымском направлении, проявляет главные усилия на Мелитопольском направлении». На следующее утро эта сводка была опровергнута обрушившимся на Перекоп наступлением 11-й немецкой армии.

104 «Ничего, подлетишь в Мурманск на недельку, вернешься — и опять поедешь к себе в Крым…»

В предписании было сказано: «С получением сего вам надлежит отправиться в служебную командировку в Действующую Северную армию и Северный морской флот для выполнения задания редакции».

Добыв для полета старенький Р-5, Ортенберг отправил меня на аэродром фельдсвязи с соответствующей бумажкой: «По указанию начальника Управления военных сообщений Красной Армии тов. Ковалева, прошу 28 сентября отправить в Архангельск специального корреспондента „Красной звезды“ писателя Симонова К. М.».

Р-5 был дан только до Архангельска, оттуда в Мурманск предстояло добираться другим самолетом…

Двадцать восьмого не было погоды. Вылетел 29-го.

Против своих ожиданий я попал «к себе в Крым» не через неделю, как думал тогда, а только 2 января 1942 года, когда, потеряв до этого весь Крым, кроме Севастополя, мы снова ворвались на полуостров, высадив десант в Керчи и Феодосии.

Нескоро попал я и в Москву. Выполнив задание редакции и написав об англичанах, я, как и многие другие корреспонденты, просил разрешения вернуться и работать на Западном фронте. Но Ортенберг продержал меня под Мурманском до второй половины ноября. В разгар наступления немцев на Москву газете нужны были для контраста материалы того единственного — Мурманского — участка фронта, где мы стояли почти на старой государственной границе, и откуда можно было писать о действиях наших разведывательных и диверсионных групп в Финляндии и даже Норвегии. Этого и требовала от меня редакция.

Мои довольно подробные записки за этот период представляют собой скорее рассказ об особенностях работы военного корреспондента, заброшенного на самый дальний заполярный участок фронта, чем повествование о событиях, волновавших в те дни всю страну и решавших ее исторические судьбы. Поэтому мне показалось правильным закончить публикацию дневников днем своего отлета на север.

Двадцать девятое сентября… Через сутки немцы начнут свое генеральное наступление на Москву ударом второй танковой группы по левому крылу Брянского фронта, а еще через двое суток, 2 октября, обрушатся главными силами на войска Западного и Резервного фронтов…

День 2 октября был в известной мере символическим для германской армии. Совпало так, что она наносила свой главный удар — на Москву — в день рождения фельдмаршала Гинденбурга, победителя русских при Танненберге в 1914 году. Под Москвой предполагалось повторить нечто схожее с окружением и разгромом армии генерала Самсонова, только на этот раз в неизмеримо больших масштабах.

Двадцать пятого сентября, за несколько дней до начала Московской битвы, очевидно, мысленно видя ее уже завершенной, Гитлер в своей очередной конфиденциальной беседе воскликнул: «Азия! Какой неисчислимый резервуар рабочей силы! Безопасность Европы не будет обеспечена, пока мы не отбросим Азию за Урал. Ни одному организованному русскому государству не будет позволено существовать к западу от этой линии. Они — животные. Ни большевизм, ни царизм не меняют их — они животные по существу своему. Берлин должен быть истинным центром Европы, столицей для всех».

Я перечел эти сохраненные для истории слова Гитлера и вспомнил о высказывании другого, более дальновидного самоубийцы, покончившего с жизнью тогда же и там же, где и Гитлер, — в «истинном центре Европы». Об этом высказывании вспомнил попавший к нам в плен в Берлине государственный советник министерства пропаганды Вольф Херншсдорф.

«Незадолго до смерти Геббельс напомнил своим приближенным, что он всегда считал войну с Россией крайне тяжелым предприятием. Он имел в виду одно из своих выступлений, сделанное в очень узком кругу за две недели до войны с Россией. Он тогда говорил, что предстоящая война будет непохожа на те войны, которые Германия вела против Польши, Франции и других стран. Война Германии и России будет войной мировоззрений, и обе стороны будут сражаться ожесточенно, не на живот, а на смерть, говорил он тогда».