Сто тысяч раз прощай

– Я насквозь промокла, так что…

– Пошли вниз, – сказал я; она поднялась со стоном и протяжным вздохом.

На лестничной площадке мы остановились.

– Погоди… – сказал я.

Нам предстояло расставание. Я это знал, а потому, не дав себе задуматься, выговорил те слова, которые душили меня весь вечер:

– Так вот, я пришел ради…

– Начал – договаривай.

– Это банальщина. Как бы тебя не стошнило.

– Обещать не могу.

– Время было очень странное. Поначалу, когда мы встретились, я был несчастен, так мне кажется. А потом сделался таким счастливым, что просто с ума сходил. Поэтому я, наверное, просто скажу тебе спасибо.

Она надула щеки, как будто собиралась прыснуть со смеху, но всего на миг.

Потом, опершись о дверной косяк, она смерила меня долгим взглядом, улыбнулась и кивнула.

– И тебе спасибо! – сказала она в ответ.

Когда я снова присоединился к собравшимся, мы с Джорджем обменялись телефонами, хотя обоим это было без надобности.

– Мы пригласим тебя на обед! С женой!

Стоя позади толпы, я слушал человека лет пятидесяти, с длинными волосами, полноватого, в мятой рубашке: Айвор, наш режиссер. Я надеялся увидеть еще и Алину, вообразил себе, что по прошествии двадцати лет она превратилась в великолепную роковую красавицу, и мне приятно было думать, что она меня тоже вспомнит в качестве одного из своих достижений. Но ее там не было, зато Айвор задержал на мне взгляд, попытался сообразить, где меня видел – на какой-то забытой фотографии, – и продолжал свой рассказ. Один из актеров, занятых в «Как вам это понравится», снял чехол со старого пианино и взял пару нестройных аккордов, и все затянули песенку из пятого акта, «Влюбленный с милою своей», стали вспоминать переходы и распевы, но еще до того, как пение закончилось, Хелен пулей пронеслась через весь зал и схватила меня за локоть:

– Сваливаем нафиг отсюда!

– Хорошо, только скажу до свиданья…

Народ продолжал петь: «Гей-го, гей-го, гей-нонино! – весна, весна – венец любви».

– Нет, Чарли, уходим сейчас же!

Я схватил пальто, поискал глазами Фран и ее семейство, но они, похоже, ушли раньше.

Под занавес

В прошлом году умер мой отец. Событие, которого я страшился в течение детских и школьных лет, все же произошло – хорошо еще, что при других обстоятельствах, отличных от тех, которые возникали в моем воображении. Инфаркт; отец, как мне сообщили, ушел почти мгновенно; впрочем, я не уверен, что быстрая смерть и в самом деле наступает в мгновенье ока. Кто знает?

Он не дожил до шестидесяти, и, хотя было бы здорово рассказать о его полном исцелении, в последние двадцать лет отца порой все же накрывала депрессия. Но мне хочется верить, что счастливые моменты бывали чаще, что мне… нам с годами удавалось все лучше справляться с обстоятельствами и предугадывать моменты душевного разлада. Во многом это стало возможным благодаря его жене – второй жене, Морин, с которой он познакомился на работе. Серьезная, непьющая, воцерковленная, Морин была полной противоположностью маме, и, должен признать, в пору своей лондонской молодости я считал атмосферу их бунгало (слово-то какое: бунгало!) невыносимо унылой и сонной, а потому наведывался к ним редко и всегда без ночевки. Мне определенно удавалась роль мрачного пасынка. Этот брак был подобен досрочному выходу на пенсию, и в их чистой, жарко натопленной гостиной я не выдерживал долее пары часов. Морин стала преданной женой моему отцу, но лицезреть чужую преданность довольно скучно, однако, помнится мне, они все же много смеялись и совершали пешие походы, отмечая галочками освоенные адреса, как работники службы междугородной доставки: южные природно-исторические достопримечательности, Адрианов вал, тропы вдоль юго-западного побережья. Кроме того, Морин приобщилась к джазу, чего не скажешь обо мне, притом что я до сих пор не оставляю этих попыток; с возрастом я оценил по достоинству относительное счастье и стабильность, которыми она скрасила зрелые годы своего мужа. У нас с отцом не было ничего общего, кроме тяги к угрюмому самокопанию и сентиментальной, невысказанной веры в любовь как целительную силу, а быть может, даже как панацею от всех бед. Оборотной стороной этой веры был его страх остаться одному, без чьей бы то ни было любви или, еще того хуже, без надежды на любовь, однако во втором браке этот страх развеялся, и мне думается, пока у него во время привычных утренних процедур не остановилось сердце, он нет-нет да и ощущал неведомое дотоле умиротворение. Хотелось бы верить.

Как и следовало ожидать, его кончина повлекла за собой раскопки прошлого, во многом непростые и болезненные, о чем, собственно, и рассказано выше. Но, вспоминая отца, я всегда возвращаюсь мыслями в ту летнюю пору. Ему было столько же, сколько мне сейчас, и те месяцы, кажется, вместили и лучшее, и худшее из того, что происходило между нами в этой жизни.

Впрочем, я упускаю один эпизод: знакомство отца с Фран Фишер.