Сто тысяч раз прощай

Вероятно, мне это только мерещилось, но я чувствовал определенную близость с Джорджем. Он был сдержан, наблюдателен и немногословен, но, когда открывал рот, его слушали все. Майлз, скупой на похвалы, однажды признал, что Джордж – «почти гений»: состоявшийся литератор, непобедимый полемист и даже сносный скрипач. Возможно, поэтому мы с ним почти не общались – что я мог сказать такому человеку? Впрочем, он редко выставлял напоказ свои таланты и не давил на людей интеллектом. Держался он незаметно, исподволь наблюдал за происходящим и прижимал одну руку то ко рту, то ко лбу, то к носу – смотря какая часть его воспаленного лица болела в этот день сильнее других. На репетициях его мизансцены создавали такое впечатление, будто Парис – это антипод Ромео, который ни при каких условиях не мог бы оказаться избранником Джульетты; для той он, по словам Кормилицы, «все равно что лягушка – ей-богу, все равно что лягушка», и брак с ним был бы для ее барышни хуже смерти. «Чтоб замуж за Париса не идти, я лучше брошусь с башни», – клянется Джульетта, а я думал: какая же беспощадность требуется при распределении ролей, если, видя такого парня, режиссер должен себе говорить: ну вот, лягушка у нас уже есть.

Где-то на другой площадке, в саду, воцарилась задумчивая атмосфера, которой и добивался Айвор, ставя свой диск с чилаут-музыкой. Джордж, положив голову на подушку, сцепив пальцы и напрягая каждый мускул, явно прилагал огромные усилия, чтобы не трогать лицо руками.

– О боже… – Он выдохнул через нос. – Если не считать изготовления масок, ничто не удручает меня так, как чилаут.

– Мой отец называет это музыкой для тех, кто не любит музыку.

– Мудрый человек. Чем он занимается?

– У него был свой музыкальный магазин. Теперь он не у дел, так что да… А твой отец?

– Чиновник. Служит в МИДе.

– Ну что ж, начнем?

– Конечно. Я к твоим услугам.

Я начал накладывать ему на лицо клочки пропитанной клейстером бумаги – эта техника была мне знакома еще с младших классов: мы наклеивали на воздушные шарики папье-маше, чтобы прокалывать их булавкой. Сейчас таким шариком служил лоб Джорджа.

– Зато жирный крем не требуется, – сказал Джордж.

– Надеюсь, можно будет отклеить. Не хочу, чтобы ты шел домой в таком виде! – Я старался разговаривать пронзительным, беспечным голосом, как бойкая медсестра в перевязочной.

– Конечно, лучше всего для заинтересованных сторон подошел бы мешок. Просто взять коричневый бумажный мешок и нахлобучить мне на голову.

Я молча делал свое дело.

– Или бинты. Замотать, как мумию.

Я накладывал бумагу ему на переносицу.

– Может, когда ты ее снимешь, моя кожа чудом очистится. Может, обойный клейстер – то самое лекарство, которое я ищу…

– Джордж, ты должен молчать.

– В самом деле? Ну ладно. Молчок.

– Слушай деревья.

– Отлично. Буду слушать деревья.

Я накладывал бумагу слой за слоем. У нас в Мертон-Грейндж были парни с такими же проблемами: у них лица смахивали на сырое мясо из-за всяких скрабов и отбеливающих лосьонов, горячих компрессов и стягивающих кожу средств; были парни, которые по выходным носили школьные сорочки с длинным рукавом, а летом кутались, парни неуклюжие и робкие, которые в столовке всегда держались вместе, как христиане в Колизее. Интересно, в частной школе таких меньше гнобили? Вряд ли издевки обошли его стороной.

– Как у вас с Фран?

Такой вопрос застал меня врасплох; придумывая ответ, я покосился в ее сторону. Алекс сидел верхом у нее на груди, вжимая подушечки больших пальцев ей в глазницы.

– Неплохо.

– Вы прямо не разлей вода.

– Стремимся к этому.

– Она тебе нравится?

Возможно, так действовала чилаут-музыка, но разговор принимал слишком личный характер.

– Да, конечно, – пробормотал я. – Она всем нравится.

– Чарли, слово «нравится» – это в данном случае эвфемизм.

Я промолчал.

Джордж облизнул губы:

– Я что хочу сказать…

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Джордж, тебе положено сидеть молча.

– Понятно, что да.

– Что она мне нравится? Да, она мне по-настоящему нравится.

– Да, – сказал он, – мне тоже.

– Ну-ну. Хорошо.

Это правда: я замечал, как он разговаривает с Фран: негромко, сосредоточенно, поочередно закрывая пальцами разные участки своего лица. Замечал я и то, что он раздувается от гордости, сумев ее рассмешить. Что удавалось ему лучше и чаще, чем мне.

– Чтоб ты знал: я не возражаю. Это не состязание. Мне кажется, она к тебе тоже очень хорошо относится.

– «Хорошо относится» – это тоже эвфемизм?

– Думаю, ты сам разберешься. Когда-нибудь.

Мы молчали, пока половина его лица не скрылась под бумагой. В изгибе его ноздри белело какое-то зерно, а в уголке глаза вскочил прыщ такой величины, что из-за него исказился овал лица. Казалось, он должен быть горячим на ощупь, но я твердо решил не отдергивать руку и чувствовал себя, можно сказать, храбрецом.

– Прости, что тебе приходится этим заниматься, – сказал Джордж.

– Да я не возражаю.

– Отталкивающее впечатление, я знаю.

– Ничего страшного.

– Противно прикасаться.

– Неправда.