Стоять в огне

Громов повернулся и молча пошел вон. Он думал, что полицай так и останется на ветке. Что он еще попытается переждать, попытается испытать судьбу: вдруг Беркут не вернется и не выстрелит в него. Но, к своему удивлению, услышал позади себя сдавленное рычание, похожее на рычание зажатого между жерновами пса, и… оглушительный треск ветки…

«Бросился-таки! – подумал Громов, не оглядываясь. – Его бы лють – да на путь праведный!..»

53

Очнулся Николай Крамарчук лишь через сутки. В глазах все еще мутилось, но, стиснув зубы, сержант внимательно разглядывал комнату крестьянского дома: полотенце на спинке кровати, темные занавески, сквозь которые едва-едва пробивались красноватые отблески предвечернего солнца, задымленная печь, от которой веяло мягким домашним теплом, совершенно не похожим на чадный жар костров.

– Что, семя иродово, ожил? – появилась на пороге сгорбленная, но все еще довольно высокая женщина – должно быть, хозяйка. – А говорили, что не стоило тебя и в дом заносить.

– Злые языки, – покачал головой Крамарчук и попытался улыбнуться. – Кто вам сказал обо мне? Кто притащил сюда?

– Да кто же? Тот самый козопас, Федор Рогачук. Сперва, ирод, бросил тебя в лесу, а потом, ишь, спохватился. Идем, говорит, Ульяна, поглядим: там у леса партизан раненый. Переночевать просится. Ну, мы и пошли вдвоем. Пришли, видим: ты уже «ночуешь»… Считай, вечным покоем, – ворчала она, помешивая что-то в закопченном котелке.

– Выходит, он все же святой, божий человек. Зря я за пистолет хватался.

– За пистолет – на это у вас, семя иродово, ума хватает. Хата моя – крайняя: хорошо, если никто не видел, как мы несли тебя.

– Что, есть доносчики? Помню, старик говорил…

– Всякие есть. В селе как в селе. Рану я тебе промыла. Если еще где болит – покажи. Я тут и за ведьму, и за знахарку.

– Фельдшера у вас, конечно, нет?

– Какой еще фельдшер, иродова твоя душа?! – проворчала старуха, грохнув крышкой котелка. – Его и до войны сюда черти не заносили. Кто не хотел помирать, у ведьмы Ульяны лечился. Ну а кто к раю потянулся…

– Я как раз из тех, что не хочет, – попытался улыбнуться сержант. – Фашистов в селе на самом деле нет?

– Староста есть. Но он наш, сельский. Если что и знает, молчит. Все в лесу живем. И все одинаково, по-волчьи, боимся. Наше село еще Бог миловал: только два дома и сожгли. Да и то без людей. Те сожгли, из которых мужчины в партизанах. В других селах пострашнее.

В это время дверь отворилась, и вошел тот самый старик, с которым Крамарчук встретился вчера на опушке. Николай сразу же узнал его.

– Спасибо, отец, – приподнялся он, чтобы получше разглядеть старика.

– На черта мне твое спасибанье? – недовольно проворчал Рогачук, поставив на стол кувшин. – Носит вас лесами… Не спасал я тебя, не приносил сюда. Не видывал и не слыхивал, понял? А ты, ведьма старая, коптилку зажги, а то темно, как в преисподней.

– Лучше бы керосина принес, моложавый.

– Не спасал я тебя, – снова заговорил старик, обращаясь к сержанту уже с порога. – Все вы герои, пока по лесам шастаете. А как поймают, возьмут за одно место: «Кто привел? Кто спасал? Кто молоко приносил?» Сразу раскукарекаетесь.

– Не боись, отец, я молчаливый.

– Вот семя иродово, такое старое, что и могила его не принимает, а гляди ж ты, и оно смерти боится! – искренне удивилась Ульяна, когда двери за Рогачуком закрылись. – Хотя что правда, то правда: за партизан немцы не милуют. Староста бумагу читал: будете помогать партизанам – немцы сожгут село. Близко они тут. Вон, в Гайдуковке, полно их. И полицаев.

– В Гайдуковке?.. – снова приподнялся на локте Крамарчук. – Вы часто бываете там?

– Так я же сама родом оттуда, – старуха налила из кувшина в кружку молока и протянула Крамарчуку. – Козье. Я его на дух не переношу, козлятиной воняет. Но ты пей. У нас не сытно. Потом еще покормлю картошкой, а на ночь напою настоем из трав. А там уже сам выползай. Захочешь жить – будешь жить, а нет такой воли – Бог простит. Я тебя и подбирать-то не хотела. По мне что фашисты, что коммунисты… И те, и те – нелюди.

– Веселый у нас разговор, – нахмурился Николай. – Всех одним кадилом обвеяла. Скажи лучше, ты Кристичей из Гайдуковки знаешь?

– Каких Кристичей? – удивленно посмотрела на него старуха, останавливаясь посреди комнаты. – Там их полсела, этих Кристичей – иродово семя цыганское.

– Мне нужна Мария Кристич. Молодая такая, красивая девка.

– Да уж понимаю, что не старухой интересуешься. Не та, не докторша, часом?

– Вот-вот, медсестра! – снова поднялся на локтях Крамарчук. Ему с трудом верилось, что в этом селе кто-то мог знать их санинструктора.

– Там она. У родственников. Сама, правда, не гайдучанка. Из другого села. Километров за двадцать отсюда. Началась война, ее вроде бы тоже в войско взяли. А недавно тут объявилась. Где была до этого, так никто толком и не поймет. Вроде бы где-то учительствовала.

– Это правда, она была учительницей.

– Ну, правда не правда – без меня разберутся, кому надо.

– Работает она в больнице?

– Прячется она в селе. Чего-то боится.

– Мне очень нужно повидать ее. Завтра же. Как ее найти?