Стоик

– Верно. Я не стану придумывать для себя никаких оправданий – я такой, какой я есть, – сказал он. – Сознательно или бессознательно я пытаюсь следовать моим корыстным интересам, потому что, по моему разумению, других пастырей у нас нет. Может быть, я ошибаюсь. Но я думаю, большинство из нас ведет себя подобным образом. Возможно, существуют и другие интересы, более важные, чем интересы личности, но личность, благоприятствуя себе, на самом деле, как правило, благоприятствует другим.

– По существу я, в общем-то, согласна с такой точкой зрения, – сказала Бернис.

– Главное, что я пытаюсь донести до тебя, – продолжал Каупервуд, ласково улыбаясь ей, – состоит в том, что я не собираюсь преуменьшать или недооценивать те обиды, что я кому-то, возможно, нанес. Боль, кажется мне, непременная спутница жизни и перемен. Я просто хочу, чтобы ты видела меня таким, каким я кажусь себе самому, чтобы ты могла понять меня.

– Спасибо. – Бернис весело рассмеялась. – Но вам не обязательно чувствовать себя так, будто вы даете свидетельские показания в суде.

– Но почти так я себя и чувствую. Но позволь мне объяснить тебе кое-что про Эйлин. Она по природе создана для любви и чувств, но ее интеллект недостаточен – и никогда не был достаточен – для моих нужд. Я ее понимаю досконально, и я ей благодарен за все, что она сделала для меня в Филадельфии. Она меня поддерживала во вред собственному положению в обществе. Поэтому и я поддерживал ее, хотя теперь уже не могу ее любить так, как любил прежде. Она носит мое имя, живет в моем доме. Он считает, что и то и другое принадлежит ей по праву. – Он помолчал, засомневавшись немного в том, что может сказать на это Бернис. – Ты меня, конечно, понимаешь?

– Да, да, – воскликнула Бернис. – Конечно, я вас понимаю. И, пожалуйста, я никоим образом не хочу доставлять ей беспокойств. Я пришла к вам, вовсе не это имея в виду.

– Ты очень щедра, Беви, но несправедлива к себе, – сказал Каупервуд. – Но я хочу, чтобы ты знала, какое огромное значение ты имеешь для всего моего будущего. Может быть, ты этого не понимаешь, но я здесь и теперь признаю это. Не просто же так я добивался тебя в течение восьми лет. Это означает, что ты мне нужна. Очень нужна.

– Я знаю, – тихо сказала она – на нее эти слова произвели сильное впечатление.

– Целых восемь лет, – продолжал он, – у меня был идеал. И этот идеал – ты.

Он помолчал, обуреваемый желанием обнять ее, но, чувствуя, что момент для этого неподходящий, засунул руку в карман жилетки и вытащил оттуда тоненький золотой медальон размером с серебряный доллар, раскрыл его, протянул ей. В медальон была вставлена фотография двенадцатилетней Бернис – худенькой, изящной, высокомерной, сдержанной, холодной – какой она оставалась и по сей день.

Она посмотрела на фотографию и сразу же узнала ее: снимок сделали, когда она с матерью все еще жила в Луисвилле, и та занимала высокое положение в обществе и владела немалыми средствами. Насколько же все изменилось, и как эти перемены отразились на ней! Она смотрела на фотографию, предаваясь приятным воспоминаниям.

– Откуда она у вас? – спросила она наконец.

– Я взял ее из бюро твоей матери в Луисвилле. Как только увидел, так и взял. Она была тогда в другой рамочке – медальон я заказал потом.

Он нежно защелкнул крышечку и вернул медальон в карман.

– С тех пор она всегда со мной, – сказал он.

Бернис улыбнулась.

– Надеюсь, никто об это не знает. Но я же здесь совсем ребенок.

– И все равно, для меня это – идеал. А теперь больше, чем когда бы то ни было. Я, конечно, знал многих женщин. Я имел дело с ними, руководствуясь своими сиюминутными интересами и желаниями. Но при этом у меня всегда имелось определенное представление о том, чего мне хочется на самом деле. Я всегда мечтал о сильной, чувственной, поэтической девочке вроде тебя. Можешь думать обо мне что хочешь, но суди теперь обо мне по моим делам, а не словам. Ты сказала, что пришла, решив, что нужна мне. Да, нужна.

Она коснулась его руки.

– Я решила, – спокойно сказала она. – Лучшее, что я могу сделать со своей жизнью, – это помочь вам. Но мы… я… никто из нас не в силах делать то, что нам нравится. И вы это знаете.

– Абсолютно. Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной, а я был счастлив с тобой. И конечно, я не смогу быть счастливым, если что-то будет тебя беспокоить. Здесь, в Чикаго, в особенности сейчас, я должен проявлять крайнюю осторожность. И ты тоже. Поэтому ты должна поскорее вернуться в свой отель. Но завтра наступит новый день, и я надеюсь, ты позвонишь мне часов в одиннадцать. И тогда мы решим, как нам быть. Но подожди минутку. – Он взял ее под руку и повел в свою спальню. Закрыв дверь, он поспешил к красивому кованому сундуку немалого размера, стоящему в углу комнаты. Отперев замок, он поднял крышку и вытащил изнутри три ящичка с коллекцией древнегреческих и финикийских колец. Положив ящики перед ней, он сказал:

– Какое из этих колец ты хочешь носить на пальце, когда я буду приносить тебе обет верности?