Стойкость

Вокруг костров, на расстеленной соломе сидят эти люди, усталые, они молчат. Лишь слышно — хрустит в лошадиных челюстях сено, булькает в котелках вода, один — смуглый — вполголоса напевает песню.

— Командир не приходил? — прерывает тишину пожи­лой человек, подкидывая сучья в костер.

— Никого из них нет целый день.

Несмелый огонек скользнул по свежим веткам, густые клубы дыма сизыми ручейками заструились вверх, ветки затрещали.

— Не подкладывай больше, чай дымом провоняет.

— Ничего, слаще пить будет. Не подложишь — погас­нет, а морозец все крепчает.

— Скажи ты на милость,— встревает в разговор тре­тий.— В городе тиф свирепствует, переполох, говорят.

— Всякое говорят,— настороженно вскидывается го­лова в треухе, озирается по сторонам, упираясь взглядом в темную стену деревьев вокруг.— Что-то командира нету... и этого, белявого, что из города приехал.

Вдруг раздается хруст шагов. Люди мгновенно подхва­тываются и — от костров к оружию. Из глубины леса до их слуха доносится голос часового:

— Кто идет? — и потом, словно выдержав паузу тиши­ны: — Проходи...

Из темноты, из-за деревьев выходят к кострам два че­ловека: Грай и Юткевич. Полушубок на Грае распахнут на груди, Грай идет, слегка покачиваясь, его поддержива­ет Юткевич.

— Что случилось?

В отсвете костра лицо Грая — болезненной бледности. Через силу шевеля губами, Грай цедит:

— Ничего. Неприятная встреча, хлопцы. Нам нужно...

Он покачнулся, рухнул на солому.

— Надо перевязку сделать,— сказал Юткевич,— Сделай, Артем.

Когда его перевязали, командир забылся в глубоком и тяжелом сне, сбросив с себя полушубок. Старик Артем, партизан из Большой Рудни (их отряд разбили, и он один добрался через сугробы и леса, сквозь метели и заносы к отрядам крупшоярцев), терпеливо, по-отечески опять и опять накрывал командира огромным своим кожухом.

— Нашел время хворать, мороз крепнет.

Ночью, в глухую пору ее, когда луна вдруг спряталась в тучах и тучи пошли широким половодьем по темному небу, командир проснулся. Он разбудил Юткевича, кото­рый, сидя у костра, только что заснул.

— Вот теперь самая пора,— проговорил шепотом Грай.— Надо послать людей по отрядам, передать план наступления. А ты, Юткевич, вместе с нашими двинешься по правую сторону Рудни. Заляжешь в ельнике — и жди сигнала. Без сигнала — помни — не начинать.

Через несколько минут двадцать четыре человека тро­нулись в путь — в ночь, в неизвестность. Впереди этого отряда шли командир Юткевич и седой старик Артем. Дви­гались молча. Каждый знал, что уходят они в бой, каждый слышал слова Грая: «Без сигнала — помни — не начи­нать!». И если не слишком верили они в этого юношу, не­ожиданно появившегося в их отряде, зато была крепкая вера у этих людей в командира Грая, и приказы его они выполняли строго. Раненый — командир Грай по-прежне­му руководил, он был их душой, их верой, он был стержнем их единства. Долго и упорно пробивались они сквозь чащи, сквозь заносы, сквозь ночь. И о чем думали эти люди, уходя в бой, сказать трудно, одно лишь бесспорно: не жалели они минувшего, брали с боем будущее, вырыва­ли из вражьих лап.

Долго шли. В темноте не различал Станислав старика Артема, каким-то шестым чувством ощущал, что тот рядом, здесь, что свой он, не подведет, на правильную дорогу вы­ведет.

И припомнилось Станиславу...

Семья едет из Москвы на юг. В Москве — голод. Хо­лодные колонны Большого театра. Даже знаменитости — в очереди за пайком. Отец считает себя протестантом. Тогда Станислав не отдавал себе отчета в том, что вкладывает отец в это смутное — протестант. На одном из концертов отец велит дирижеру играть «Боже, царя хра­ни». Оцепенелая публика настороженно следит за танцо­рами: отец в средневековом славянском одеянии с трех­цветным флагом империи в руках,— это какая-то патрио­тическая импровизация. Но вот настороженности как не бывало. Холодные колонны театра впервые принимали под свою сень нового зрителя: свист, гул, крики, шапки, рука­вицы, кепки с ожесточенной силой полетели в танцора. «Протестант» вынужден был почти бегством покинуть Москву, кстати, содействовал ему в этом один небезызвестный литератор... И вот семья едет на юг. Отец восседает на полке и рассуждает. Отец говорит о том, какая блестящая карьера ждет его сына там... Где это «там» — Станислав не знает. Стоя у вагонного окна, Станислав молчит. За окном проплывают просторы огромной страны, его отечества, отечества сказок и преданий, которыми полно его детство. Станислав молчит, ведь он бурно спорил с отцом накануне отъезда, а тот в волнении поднял на сына руку. Этого было достаточно, чтоб возненавидеть отца.

И припомнилось Станиславу:

Тоскливая ночь, оплывшая свеча, поезд стоит на маленькой станции. Станиславу не спится. Он подходит к окну. «Крушноярск» — вокзальная вывеска. Станислав накидывает шинель и выходит на перрон. Густо настоенным ароматом встретила его августовская ночь. Он идет вдоль поезда. Легкий ветерок перебирает волосы. Поезд отправится дальше нескоро — узнает он.