Стойкость

На соседней койке лежит бывший враг, разоблаченный кулацкий нахлебник, душу которого выварили, как гряз­ное белье, в кипучем котле, и человек понял, что был он на краю пропасти.

Шалима детально знает историю своего соседа.

Зажиточный родственник сулил ему сытую жизнь. Он поверил. Он проник в колхоз (где-то в далекой Белорус­сии, на Мозырщине, о которой Шалима только слышал в разговорах), он умело и ловко выслуживался, его сдела­ли конюхом. Главная шестерня колхоза — лошади — были в его руках. А потом его накрыли, прижали к стенке, не дав ему совершить задуманное, отравить племенного красавца-жеребца. Его сослали, осудив на пять лет. Его при­везли сюда, в степь, взяли в переплет, дали в руки лопату, отвели место в бараке и выдали — он, правду говоря, это­го и не ждал — хлеб. Норму хлеба, которую получает и рабочий. Первые дни он работал на прокладке канализа­ции, копал землю и озирался. Примеривался к порядку, к «режиму». Этот «режим» удивил его своей демократич­ностью: заправлял в их бригаде такой же, как и он сам, «свой». Мозырянин трудился прилежно. Все поощряло к этому. И — сперва несмело, а потом назойливо и неотступ­но — захотелось мозырянину стать равным среди равных. Его премировали и, наконец, перевели вместе с товарищем, с «корешем», в общежитие рабочих.

Стягивая просаленную спецовку, Шалима сверкнул белыми зубами и спросил у соседа:

— Где твой «кореш»?

Тот отвечал, лениво потягиваясь:

— Гулять пошел.

— А ты?

— Я?

— Да, ты.

— Уморился. Да и не хочется.

Шалима переоделся и пошел в коридор мыться. Там долго фыркал под умывальником, разбрызгивая воду. Кап­ли сверкали на плотном загорелом теле. Мокрый, с боль­шим мохнатым полотенцем, он вернулся в комнату, и в ту самую минуту на пороге показался «кореш».

— Уже с гулянки? — растирая себя полотенцем, спро­сил Шалима.

«Кореш» чуть покачнулся в сторону, подошел ближе и уставился главами в грудь Шалимы. По груди стекал тон­кий ручеек воды, но вот полотенце пересекло ему путь и сторло ручеек. «Кореш» поднял глаза на лицо Шалимы.

— Да ты под градусом,— сверкнули в улыбке зубы Шалимы.— Давненько за тобой этого не замечалось.

«Кореш» снова пошатнулся, потом вдруг взмахнул ру­кой и ударил татарина. Шалима удивленно посмотрел на него и сделал шаг назад.

— Одурел ты,— только и смог выговорить.

Тогда «кореш» накинулся на него и с диким криком — «татарская морда!» — ударил Шалиму изо всех сил. Ша­лима покачнулся, но удержался на ногах. Тело напружини­лось, туго сжались кулаки, он приготовился отбить новый удар. «Кореш» словно бы прикидывал: бить парня или не бить. Третий присутствующий, мозырянин, сорвался с места и застыл около койки, нервно сжимая пальцы. Он хо­тел что-то сказать, этот тихий, замкнутый человек, да взгляд «кореша», грозно метнувшийся на него, сковал порыв.

В окне мелькнуло лицо, борода прилипла к стеклу и с придыханием и хихиканьем — из-за рамы:

— Русский человек, а татарву не осилит!

Ноздри у «кореша» жадно втягивали воздух, он гото­вился еще раз наброситься на татарина. Шалиму обдало жаром. Он сжал зубы, чтобы сдержаться, чтобы не пока­зывать «корешу» свой гнев. Он рванулся вперед. Одним ударом отшвырнул врага в сторону и побежал к двери. Он бежал напрямик, мимо бараков, и слышал, как вслед ему неслись крики и брань, смех и улюлюканье. И вдруг в па­мяти возникла фигура Кравченко на трибуне, послышался голос его — молодой, мужественный, подкрепленный энер­гичным жестом. И возникшая тогда, на комсомольском собрании, симпатия к Кравченко направила бег Шалимы к нему.

С трудом переводя дыхание, путая русские и татарские слова, он рассказал Кравченко о том, как его провоциро­вали на драку. Кравченко стукнул кулаком по столу, на­спех оделся, и они направились к Долматову. Сокращая путь, шли через пустырь, шоссе оставалось в стороне. Кравченко молчал. Мешало говорить возмущение. Он делал большие шаги, упрямые, как тогда казалось Шалиме. И в этой поступи Шалима почувствовал непоколебимую уверенность.

В то же время «кореш», пригрозив мозырянину, велел ему молчать. Мозырянин, мелко дрожа от волнения, ку­тался в одеяло и согласно кивал головой. Мозырянину ви­делось прошлое...

И в это же самое время, под покровом ночи, в степи, пропахшей горелым ковылем, сидел человек. Он сидел неподвижно, смотрел на желтые огни комбината, чутко прислушивался к отдаленному гулу индустриальной ночи. Одна докучливая мысль сверлом буравила мозг: «В воз­дух! В воздух! Все вокруг разрушить дотла!» Потом вдруг в каком-то отупении человек растянулся на земле, заскреб пальцами, словно пытаясь разорвать плоть ее. Потом что-то более властное и непреодолимое заставило его поднять­ся на ноги, и человек, гонимый этим «чем-то», двинулся в сторону комбината.

— Сволочь! — выдавил из себя Кравченко, расстеги­вая ворот.— Ведь это чья-то школа, правда? — Он нервно засмеялся.

— Школа? — отозвался в темноте Шалима.