Стойкость

Веселые и возбужденные, расходились люди по всей по­ляне. С грузовиков раздавали обед. Молодежь затеяла тан­цы. Взявшись за руки, образовали круг зрители, следя за тем, как пустился в лихую лезгинку грузин, танцуя на нос­ках своих остроносых сапог. На лету он подхватывает с земли папаху — и кружится, кружится. Радостным удив­лением и дружными рукоплесканиями встречают зрители каждое замысловатое па танцора. А рядом образовался еще один круг, в центре которого вспотевший парень в крас­ной майке что-то командует в рупор, потом рупор летит в сторону, затейник начинает отсчитывать «и — раз!», «и — два!» — люди в цепочке принимаются танцевать, во­влекая все новых и новых партнеров.

Желтое солнце. Многоцветье маек. Бронза тела. Отли­вая медью, взлетает посланный крепкой рукой диск. Взви­вается к небу баскетбольный мяч. Ритмично поскрипывают штанги турников. Плывет над поляной музыка марша. И беспрестанно передвижение людей по тропам, скрестив­шимся на поляне. Гомон, хохот, возгласы. Над сооружен­ной из досок эстрадой, как живой огонь, пламенеет полот­нище: «Готов к труду и обороне!» Перед эстрадой скапли­вается толпа. Молодые артисты самодеятельности — бая­нист с баянисткой — затягивают веселые куплеты о комбинатовских делах. Шустро бегают по ладам умелые паль­цы музыкантов. А после удалых куплетов на эстраде появ­ляется татарин, поет тенором революционную песню. Его сменяет башкир с фаготом, сольный номер вызывает новую волну аплодисментов. Квартетом исполняются задумчивые украинские песни — о Днепре и днепровских кручах...

Кравченко проталкивается к эстраде и встречается с Долматовым.

Директор нынче выглядит скорее всего обыкновенным дачником, который использует выходной на «все сто». И рубашка на нем нараспашку, и брюки съезжают, и нос обожгло солнцем — ну заправский дачник! Он доволен, ему приятно здесь, директору. Даже морщины на лице, ка­жется, разгладились. Он помолодел за эти часы.

— Крепись, Старик! — улыбается ему Кравченко.— Раз в году, говоришь, так отдыхается?

— Да-а. Знаешь ли, когда, следил за бегом, чуть-чуть сам не кинулся вдогонку за лидерами. Такая сноровка.

— Смотрите вы на него! — подхватил Кравченко.— Ты, наш секретарь райкома, да еще Бердников в придачу, ну, и я — вот славная команда была б!

На лице Долматова возникает хитроватая и добро­душная усмешка. Он грозит пальцем шутнику.

— Тебе-то в старики рановато записываться. В твои годы, бывало...

— Горами ворочал? — почему-то вспоминает любимое выражение секретаря райкома Кравченко.

— Не так чтобы горами, а тачку с углем таскал запро­сто. Вот так, возьмешься, ноги упрешь, напружинишься — и, пошли-поехали. Наша берет! Или на фронте. Товарища ранило. Знаешь, душа в душу с ним были. А санитаров нет. Всяко приходилось. А тут отходить вынуждены. Так я его взволок на плечи и двинулся в путь. Девять верст отмахал — и хоть бы что. А та девчина... ты бы обратил на нее пристальное свое внимание, а?

— Глупости, Старик! — почему-то вспыхнул Кравчен­ко.— А где мои девались? — тотчас переключился на дру­гое, но лицо еще было красным.

Долматов обнял Кравченко за плечи и со смехом заго­ворил:

— Ага-а! О своих вспомнил, дымовую завесу пустить хочешь. Ты уж признайся, не таись.

Кравченко махнул рукой и отступил на шаг.

— С тобой договоришься! Вбил в голову себе что-то — и все. Сам на молоденьких загляделся, небось...

На эстраде звучала широкая русская песня. Удаль слышалась в ней, увлекал стремительный ритм, озорное настроение. Исполнители, пожалуй, хватали через край, да слушатели своим приемом каждого куплета поощряли артистов на новые шутки.

И вдруг — над песней, над людским гомоном, над всем этим весельем — протяжно, как вой смертельно раненного зверя, возник отдаленный гудок.

Кравченко розко обернулся к Долматову. Оба прислу­шались.

Гудело на комбинате. И, едва отшумели аплодисменты, все собравшиеся услышали тревожный крик сирены, при­глушенный расстоянием.

Люди замерли на месте, стараясь разгадать смысл это­го зова сирены. И в наступившей тишине гул стал отчет­ливой, усилился. Казалось, он распространялся по степи, завоевывая новые пространства.

— На поезд! — во весь голос выкрикнул Долматов и первым сорвался с места.

Люди побежали.

Они бежали молча. Как на фронте. Как на врага, стре­мясь, чтобы он не успел собраться с силами и дать отпор.

И в этом беге все люди были равны: и самые молодые, и старики, и мужчины, и женщины. Опережая их, бежали длинные тени.

Около поезда их встречал секретарь райкома и корот­кими приказами наводил порядок. Четыре тысячи человек заняли свои моста за каких-нибудь десять минут. Людьми управляла одна воля — быть там, где нужно, как можно скорее.

Кравченко, заполнив свой автомобиль до отказа комсомольцами, первым выехал из лесу. Еще поезд не тронулся, еще слышались распоряжения секретаря райкома. И все это напоминало канун боя.

На шоссе выехали молча. Приближаясь к переезду, все одновременно увидели — над комбинатом стоит облако дыма. Пожар. Надрывались, голося, сирены. Что горело — понять было невозможно, и тревога людей в автомобиле умножалась.