Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Уже лежа в постели, я слышала, пока не засыпала, как время от времени в соседней комнате отодвигалось кресло — это мама вставала и подходила к шкафам или к письменному столу. Звук тяжелых, мягких шагов мамы вызывал во мне чувство покоя, и я засыпала. Мамино кресло было широкое, деревянное, с круглыми дырочками на сиденье (мамина попа, обтянутая бумазеей халата, занимала сиденье почти целиком) и с деревянной спинкой.

Я очень любила слышать маму за стеной. Маленькая, я не замечала усталости мамы, казалось естественным, что она работает до двух, трех, иногда четырех часов ночи. Потом я стала ощущать в себе ее усталость, когда вечером, после обеда или посреди работы, она садилась на диван и я сидела рядом с ней, прислонясь щекой к ее мягкой, полной руке около плеча. Мама откидывалась назад, опираясь затылком в стену над диваном (а рядом на стене был черный телефон), снимала очки — на переносице у нее был постоянный след от очков, красноватая, вдавленная полоска, мама терла переносицу пальцем, — и было видно, какое у нее усталое лицо, особенно глаза — без очков они оказывались гораздо больше и беспомощнее — и около глаз. Сидя, мама начинала засыпать и просила меня погасить свет. Я шла на цыпочках к выключателю у двери, выключала свет и выходила из комнаты. Мама спала так иногда полчаса, иногда несколько минут (тогда я оставалась около нее), а потом снова садилась за стол и работала.

Мама работала так круглый год, в выходные дни тоже, она не брала отпуск (кроме последних двух лет), все равно ей нужно было летом писать свое или редактировать чужое, к тому же за неиспользованный отпуск тогда платили. Может быть, к концу жизни она защищалась работой от ужаса жизни…

Я слышала, как мама жаловалась Марии Федоровне на тупость и малокультурность людей, с которыми ей приходилось иметь дело. Но наука, настоящая наука влекла ее, и она радовалась своим знаниям и гордилась ими.

То доброе, добродушное и милое, что отличало маму от других людей, пропитывало и ее ученость (для меня, во всяком случае) и окрашивало эту ученость шутливостью, с которой она нарочно неправильно произносила некоторые слова, например, «языки» с ударением на «я».

Мне исполнилось пять, маме — тридцать семь лет в 1931 году, когда умерла бабушка.

Когда мама была в Баку, бабушка, водя моей рукой (помню, я зажала карандаш высоко и не могла крепко его держать), пишет записку от меня, буквы получились растянутые, с дрожащими очертаниями, как будто их писал совсем ослабевший после тяжелой болезни человек: «Милая мамочка. Спасибо за книжечки. Целую. Беба». Карандашом и таким же нетвердым почерком бабушка написала перед отправкой в больницу, из которой, «может быть, не придется вернуться», два письма-завещания, одно — маме и дяде Ма, другое — мне, когда я вырасту (читала ли я его в детстве?).

Маме и дяде Ма: «У меня по отношению к Вам одно пожелание: продолжайте по-прежнему жить дружно: вы одиночки, а это очень тяжело в известном возрасте <…>; не оставляйте друг друга в тяжелые минуты жизни. Мне очень жаль, что придется оставить нашу малютку Бебиньку в таком юном возрасте: я все мечтала довести ее до такого возраста, когда она начнет относиться ко всему сознательно <…> Стоимость кабинета от продажи его положить в банк на ее имя.

Целую Вас крепко и крепко. Ничего не поделаешь: таков удел всех.

Ваша мама».

Мне: «Дорогая Бебулинька-Женичка! Бабушка должна уехать отсюда очень далеко, и не знаю, увижусь ли я еще с тобой. Ты, бебинька, еще очень мала и многое поймешь, только когда старше станешь. Мне очень жаль, что мне не придется дожить до этого. Поэтому я пишу тебе. Люби свою маму и всегда слушайся. Не скрывай ничего от нее. Что бы ни случилось, всегда обо всем говори твоей милой и дорогой мамочке. Люби также своего дядю Марка и от него ничего не скрывай. Будь здорова и счастлива, моя дорогая Женичка. Крепко, крепко целую тебя.

Твоя бабушка. 3-го мая 1931 г.».

Каково бы было бабушке, если бы она знала, что ее дочь не проживет и восьми лет после этих писем?

Мама осталась одна, уже не было опоры, но свободы в некоторых отношениях, наверно, стало больше. Она стала главой семьи. Из-за Марии Федоровны дядя Ма жил в стороне, рядом с нами, сбоку. Для меня семья была женской. В женской семье больше нежности, деликатности, нет тяжести, грубости, которые вносят сами по себе мужской голос, рост, запах. Как будто нет никого, кроме женщин и девочек, и никого не нужно, чтобы не испортить нашу нежность.

Мама постепенно отошла от мелочей хозяйственной жизни. Теперь исполнительная власть была передана Марии Федоровне. Мама освобождала себя для главного.

После смерти бабушки и утверждения Марии Федоровны родственники и знакомые семьи перестали бывать у нас, а мама, наверно, и раньше не успевала у них бывать, связь держалась бабушкой, мама оторвалась от них и замкнулась в своем мире.