Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Когда я была еще мала, но уже знала о существовании шпионов, Мария Федоровна любила рассказывать мне про японца-шпиона, который боялся заснуть, чтобы не выдать себя, но в конце концов заснул, закричал во сне «Банзай!» и выбросился из окна. Мария Федоровна не говорила только, где заснул этот японец, и теперь я думаю, что ей очень хотелось сказать это: он заснул в публичном доме (эта неправдоподобная история — «Штабс-капитан Рыбников» Куприна). Мария Федоровна иногда говорила о какой-нибудь женщине: «Это Марька Изъям», и я думала, что это имя или фамилия, и только через много лет поняла, что это означало «из Ям». Ямы — квартал публичных домов в Киеве, описанный тем же Куприным.

Мария Федоровна говорила, что мальчикам можно влезать одной ногой в веревочную петлю гигантских шагов, а девочкам нельзя, и восхваляла езду верхом на дамском седле. Когда мы встретили летом военного в суконном галифе, Мария Федоровна сказала: «Бедный, как там у него все преет».

Мы ехали в трамвае по Неглинной улице. Мы с Марией Федоровной сидели на «детских» местах около передней двери, спиной к окну, а на соседней скамейке лицом к двери сидел старый человек с палкой, на которую опирался обеими руками. Он был очень прилично одет, но как будто «вымоченный», с хорошо выбритой, неприятно бледной кожей, я такими представляла себе дореволюционных чиновников, проводивших всю жизнь в «присутственных местах». Было тепло, я была в том платье, в котором ходила в школу. Этот старый мужчина молча снял одну руку с палки, медленно протянул ее ко мне и одним согнутым указательным пальцем подковырнул меня под зад. Это повторилось два или три раза, и выражение лица этого человека не менялось. Мне было противно и страшно, я ничего не сказала Марии Федоровне ни в трамвае, ни после. Но все ломала голову: чего он хотел от меня? Была ли это шутка?

Мы с Марией Федоровной ходили смотреть фильм «Гроза» по Островскому[149]. Но Мария Федоровна не понимала, что в кино с классикой обращаются очень вольно, урезают и добавляют от себя. Она была очень недовольна, когда, для нее неожиданно, развернулась сцена пребывания мужа Катерины в Москве, он был представлен на диване сразу с двумя обитательницами публичного дома. На меня этот эпизод не произвел особого впечатления, но вот когда были показаны до пояса обнимающиеся и целующиеся Катерина и Борис, сидевший сзади мужчина, простой, судя по манере говорить, сказал другому: «Показали бы, как он ее снизу обжимает».

Мария Федоровна любила говорить, что есть такая болезнь — «бешенство матки», что ею болела императрица Елизавета Петровна, и, кажется, добавляла что-то про осла.

На нашей улице, на другой ее стороне, навстречу нам вышел из ворот человек с шарманкой и с ним две девочки лет одиннадцати-двенадцати. Девочки были одеты странно, как тогда не одевались: поверх зеленых платьев на них были надеты белые фартуки, как у дореволюционных гимназисток. Мария Федоровна, с особым выражением, в котором к жалости примешивалось еще что-то, сказала: «Несчастные!» — и я поняла, что с девочками должно происходить то, о чем с Марией Федоровной нельзя было говорить, но на что она любила намекать.

В подвале на улице Герцена, в здании рядом с большим домом, в котором был магазин «Восточные сладости», жило семейство сирийцев (айсоров), к которому принадлежала наша одноклассница, второгодница, всегда сонная и очень плохо учившаяся. Один раз, когда я шла в школу (уже одна), мне навстречу шел подросток из этой семьи. Он был нетрезв, покачивался и, поравнявшись со мной, ударил меня довольно сильно рукой по низу живота. Я очень обиделась, я была оскорблена.

Мария Федоровна осуждала тетю Сашу за то, что она не следит за Таней. Мария Федоровна видела, что Таня шла по Тверскому бульвару с мальчиком. Она говорила мне это так, как будто я вместе с ней должна осуждать поведение Тани и безразличие тети Саши.

Так воспитывали барышень в XVIII веке: общение с мужчинами наедине считалось невозможным, поскольку предполагалось, что не только у мужчины, но и у девицы нет сдерживающих механизмов.

Черноволосый и смуглый Витя Комаров мне уже не нравился, я стала неравнодушна к Леве Караваеву, румяному мальчику, пожалуй, уже юноше, с вьющимися темно-русыми волосами, конечно, коротко подстриженными, — по-другому тогда не бывало — с заметными, красивыми, серыми глазами, одетому в вельветовую куртку (тогда почти все школьники носили и год, и два, а то и три одно и то же, и можно было узнавать человека по платью). Любовь была того же рода, что и прошлогодняя, и подобно тому как та уменьшилась от штанов гольф, которые носил мой избранник, так эта пострадала от вида предмета моей любви, по-простецки хлебавшего ложкой суп из большой тарелки в школьной столовой.