Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Некоторое время у нас не было учителя истории. Потом пришел новый, воспринимаемый нами как полная противоположность Порт-Артуру и потому ненавистный. Еще не видев его, мы решили мстить за Порт-Артура. Может быть, руководство решило, что тот портил нас неправильной идеологией, и потому прислали ортодоксального, партийно-серого человека, похожего на райкомовского работника. Рая Дубовицкая подложила ему на стул длинный диванный гвоздь с шляпкой, и все ждали с замиранием, как он сядет. Рая уверяла, что лицо нового учителя посерело от боли, но он стоически продолжал сидеть на гвозде. Я этого не заметила и подумала, что гвоздь просто упал на бок и не причинил боли ненавистному заду. Новый историк начал вызывать всех по списку. Рая заранее с кем-то договорилась обменяться фамилиями, и вместо нее встал кто-то, а она вместо этого кого-то. Не она одна нарочно вводила учителя в заблуждение. Я об этом и подумать не могла. То есть подумать-то могла, но сделать не решилась бы — из страха. Даже если бы я не посчиталась со страхом перед школой, от Марии Федоровны я не могла ждать не только похвалы, но даже нейтрального отношения к моему поступку. Поэтому я только молила судьбу, чтобы пронесла нелегкая.

Рая Дубовицкая очень хорошо училась, но была болтлива не меньше Нельки Спиридоновой. Она не скрывала своего интереса к нарядам и мальчикам. Я полагала, что любовь надо хранить в абсолютной тайне, и считала себя человеком, умеющим хранить тайны. Поэтому я была раздосадована, когда на школьном вечере учитель немецкого языка Отто Яковлевич Родэ, отгадывая характер по почерку, сказал про меня, основываясь на незакрытых до конца буквах «о» и «а»: «болтлива» (и я стала поправлять буквы, чтобы не быть болтливой). Однако Люда Марьяновская легко выведала у меня, кто из мальчиков мне нравится.

Люда Марьяновская, второгодница, была старше всех в классе. Менингит, говорила она, лишил ее памяти. Я ее тоже «подтягивала». Как это бывает у неумных людей, ум ее созрел и остановился в развитии раньше, чем у других детей, у нее были мнения взрослой женщины о бремени отношений мужчин и женщин, резко противоречившие моему инфантильному романтизму. Люда была хороша собой и пела верно своим маленьким голоском. Я питала большое уважение к чужим талантам и приняла близко к сердцу то, что мне казалось талантом Люды. После занятий Люда оставалась у нас — приглашение, как всегда, шло от Марии Федоровны. Люда напевала, под аккомпанемент Марии Федоровны, романсы, взятые из нот Марии Федоровны, эти романсы мне казались устаревшими и потому стыдными, но Люда, по-видимому, не разделяла моих чувств и присоединялась к вкусам Марии Федоровны: «Нежная роза розу ласкала, лилия лилии что-то шептала, сирень сладострастно сирень целовала… Увы, это были цветы, но не я и не ты». По моему настоянию Мария Федоровна куда-то звонила, узнавала, можно ли Люде в 16 лет учиться петь, но там сказали, что рано.

У Люды было темно-синее платье с треугольным вырезом спереди, сверху до талии, а в вырезе была светлая, с небольшой пестротой, вставка из другой ткани. Мне это платье на Люде очень понравилось, а тут как раз было решено сшить мне выходное платье вместо «матросок», которых мне уже не хотелось. Платье шилось из довольно яркой и светлой синей шерстяной ткани, которая лежала у нас в сундуке, и шила его незнакомая мне портниха, которая дала мне выбирать картинку из журнала, и я выбрала платье со вставкой. Платье получилось нарядное, портниха знала свое дело и была очень добросовестна. Платье хорошо сидело, и очертания моей фигуры были в нем новые, близкие к взрослым и недурные, а вставок было две, со складками и без них, они были сделаны в виде жилетов, спереди белый шелк, а сзади из чего-то простого, и надевались под платье. Но я почему-то не выглядела в этом платье так красиво, как Люда в своем более скромном. Это одно. Второе: когда я пришла в этом платье на вечер к Свете Барто, я поняла, что подражаю Люде, и мне это было не по душе.