Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Я упорно не могла себе представить, что могу быть антипатична учителям, а наверно, была неприятна учителю литературы Ивану Ивановичу Севостьянову. Хотел ли он меня посрамить, предчувствуя во мне незнание литературы, или оно само так получилось, только он меня выставил на смех. Мы начали «проходить» «Евгения Онегина», и он вызвал меня. Я встала, он начал: «Мой дядя самых честных правил…» — я должна была продолжать, а ни строчки не знала. Я прочла «Евгения Онегина», наверно, два раза, один раз лет десяти, когда ходила в Большой театр на оперу, и еще в 7-м классе, потому что его полагалось прочесть. Со всех сторон выкрикивали нужные строки, особенно Аня Шейнина старалась, да и Витя Зельбст тоже, возмущенные моим невежеством, а я стояла пристыженная. Дома я бросилась читать «Онегина». Иван Иванович ставил мне всегда «отлично», но, когда отдавал мне проверенное сочинение, Витя Зельбст спросил его: «Отлично?» — «Отлично, — сказал Иван Иванович и добавил: — Ничего своего». Я не совсем поняла, скорее по тону почувствовала, что это обидное замечание. Мне в голову не приходило, что в школьных сочинениях или устных ответах нужно выражать свои мысли. Да и имелись ли они у меня? Я была уверена, что нужно пересказывать то, что говорил учитель, или что было в учебниках или других книгах. Как актер, играющий роль, я вживалась в то, что писала или говорила, выражая в нем соответствующие эмоции.

Студенты ИФЛИ (Института философии, литературы и истории, где работала раньше моя мама), проходившие у нас педагогическую практику и рассказывавшие о средневековой литературе и о романтизме то, чего не было в нашей программе, привели меня в мир мечтаний, воскрешения прошлого, и мне было с этим хорошо. Знакомство со средневековой литературой облегчалось моими познаниями в немецком языке, и мне не нужно было никаких дополнений. Узнав, что у меня есть «Песнь о Роланде» в русском переводе, Витя Зельбст попросил у меня эту книгу и, возвращая, сказал, что читал ее всю ночь, так она ему понравилась. Я удивилась, мне совсем не хотелось читать ничего из того, о чем говорили эти студенты, я просто представляла себе средневековый мир, пользуясь возникшими у меня в голове картинами.

Витя Зельбст хотел стать актером. Может быть, поэтому он носил не длинные брюки, а брюки гольф и высокие носки, но, может быть, он не имел ничего другого. У него уже был мужской голос, что-то вроде баритона, и он говорил по-актерски, с раскатами. Конечно, ему поручили играть Чацкого в школьной постановке «Горя от ума». Наверно, Иван Иваныч мечтал стать режиссером, потому что, дойдя до «Горя от ума», мы занимались им чуть ли не целую четверть. Пушкин не пользовался такой милостью Ивана Ивановича. Нашей школе покровительствовал (был «шефом») Театр революции, и какой-то актер помогал Ивану Ивановичу в режиссуре. Иван Иванович нашел и мне роль. Он хотел выставить меня в смешном и унизительном виде, что я чувствовала тогда, но, пожалуй, вполовину. К счастью, актер сказал, что сцена у нас такая маленькая, что мы будем тесниться на ней, как в лифте, и моего персонажа, как и ряд других, изъяли. Смотреть спектакль было интересно, потому что на сцене присутствовали знакомые лица: Софью играла Светлана Барто, Лизу — девочка из нашего класса, некрасивая, но приятная, она славилась уменьем читать, и ей прочили будущее актрисы. Все они были загримированы, накрашены очень сильно, особенно румяна бросались в глаза. Но, конечно, впечатление от этого спектакля не шло ни в какое сравнение с впечатлением от выступления актеров Театра революции. Для выступления перед школьниками (старших классов) они выбрали комические сценки, современную и инсценировку «Драмы» Чехова (играли Раневская и Абдулов). Наверно, нигде больше они не слышали такого хохота, такого веселья в зале. Я тоже смеялась до упаду, но после маминой смерти мой смех не был чист от засевшего во мне страдания.

А Ивана Ивановича я потом встретила однажды в кафе «Прага». Он был совсем старый, с седой бородкой, опирался на палку, но имел ухоженный вид и был прилично одет. Я подошла к нему, напомнила о себе и поздоровалась с радостью, находясь еще в плену представлений о том, что все прошлое, и в том числе школа, должно вызывать умиление. Иван Иванович не проявил радости, а когда мы оказались за одним столиком, спросил, защитила ли я кандидатскую диссертацию, и когда узнал, что защитила, было видно, что он досадует и завидует.