Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Я заметила, что все девочки и мальчики, которых я знала, не расстраивались, когда их обижали, а нападали в ответ. Во мне было слишком много чего-то иного, чем у других детей, но иногда, увлекаясь игрой, я не чувствовала, что отличаюсь от них.

Мне было хорошо дома, но во мне уже жил страх, что счастье скоро кончится: приближалась школа. Страх забивал любопытство. Читая об издевательствах над новичками в учебных заведениях, я отождествляла себя с жертвами. Мне не хотелось расти (что я скрывала от других детей). Маме и Марии Федоровне тоже хотелось, чтобы я перестала расти. В одной из детских хрестоматий были стихи, которые нам всем нравились и которые мама любила повторять, лаская меня (хрестоматия была аппетитная: сшивавшие ее нитки разорвались, листы вылезли, и бумага была желтоватая и приятно хрустела, особенно когда Мария Федоровна перегибала книгу в обратную сторону):

Я теленочка любила,
Был он маленький,
Свежим хлебцем угощала
У завалинки.

Пусть большие все коровы,

Ты будь маленьким…[30]

Но я была на удивление оптимистична. Откуда брался мой оптимизм?

В последний год перед школой время потекло быстро, оно больше не останавливалось, разве совсем ненадолго.

Меня стали одевать в платье, и я легко распрощалась с костюмом мальчика. Грустнее было расстаться с именем Беба, которым меня называли до сих пор (бабушка говорила «бэби», нянька переделала в Бебу), мне это казалось отказом от меня самой, от меня, какой меня любили дома. Но и к настоящему имени я постепенно привыкла.

Осенью стала приходить «немка». Мария Федоровна предлагала обучать меня французскому языку, которому ее учили в гимназии. Она говорила по-французски, но мама предпочла обучать меня немецкому за деньги, может быть, потому, что Мария Федоровна одинаково произносила le и les и говорила, что их различное произношение — советская выдумка. «Немка» была фребеличка[31], преподавательница для маленьких детей. На урок она принесла картинки с подписями: «Leo tanzt», «Lene tanzt»[32], взяла меня за обе руки, и мы с ней сделали несколько танцевальных па.

Редкими бывали музыкальные развлечения. Мои взрослые не хотели заводить радио. Мама была равнодушна к музыке, ей была нужна тишина. Мария Федоровна находила отвратительным звучание радио, к тому же ей сказали, что репродуктор служит для обратной передачи разговоров «куда следует». Мария Федоровна иногда приходила к Вишневским с нотами и на их пианино с жидкими и дребезжащими звуками играла старинные детские и народные песенки: «Дети, в школу собирайтесь», «Во саду ли, в огороде» и другие, а мы (Золя, Таня и я) пели. Я — всерьез, Золя и Таня с насмешкой над Марией Федоровной, им это было не нужно. Правильно пела одна Золя.

Но Мария Федоровна договорилась с Екатериной Васильевной Розовой, в квартире напротив, на нашей площадке, что она позволит учить меня играть на их пианино, а за это Мария Федоровна будет бесплатно обучать ее сына Юру. Юра был старше меня, он учился во 2-м классе.

Розовы жили в самой большой комнате, такой же (может быть, немного меньше), как комната Вишневских в нашей квартире, но их комната была разделена перегородками на три комнатушки, и та из них, в которую входили из коридора, была темная, без окон. Эта семья жила некоторое время в Америке (отец Юры был инженер), и у них были некоторые необыкновенные вещи: например, на буфете стояла коричневая голова с красным ртом с нарисованными ноздрями и с большими белками глаз. Голова не была мне симпатична, но это был кокосовый орех.

Мария Федоровна купила «Школу» Бейера[33], и я стала учиться играть. Мария Федоровна была довольна моими успехами, и я играла дома в игру на фортепьяно — на столе, на сундуке и на батареях отопления, — их частые вертикальные пластины издавали слабые звуки от удара.

Юру Розова воспитывали не так, как меня: его отправляли гулять в любую погоду, даже в дождь, несмотря на его ревматизм и больное сердце, а мы в дождь сидели дома. Юра никакого удовольствия от музыки не получал и отлынивал от уроков. Розовым стало ни к чему предоставлять нам пианино, и уроки прекратились.

На лыжах я каталась с пяти лет. А теперь стала учиться кататься на коньках, все на том же Тверском бульваре. Мария Федоровна достала мне у кого-то деревянные коньки (как у бедняков-голландцев из книги). Это были деревянные бруски, немного уже подошвы башмаков вверху, сужавшиеся книзу, а сам полоз был сантиметра в два шириной. В каждом коньке были пробуравлены насквозь два отверстия, через них пропускались веревочки, которыми коньки привязывались к обуви. Коньки скользили хуже, чем стальные, но были устойчивее, и я на них передвигалась по бульвару. Скверно было, что такие коньки были у меня одной и что на меня все смотрели, по-моему, так, как четыре года назад на красные галифе. Я чувствовала себя белой вороной.