Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Еще когда не прекратились наши уроки музыки, к нам пришел Юра Розов, и мы втроем, Юра, Мария Федоровна и я, стали играть в карты. Мы некоторое время играли, и я заметила, что Юра жульничает. Я возмутилась, а он смеялся, как будто жульничать было естественным, всеми одобряемым делом. Я не могла оставить это, получилось что-то вроде ссоры, Юра ушел, обидевшись, а Мария Федоровна была очень недовольна мной. Я не понимала почему, ведь мы с ней никогда не жульничали, играя, и она же учила меня честности (я думаю, она чувствовала, что предпочтение истины общению — признак жизненной неприспособленности и грозит бедами в будущем).

Золя родилась в декабре, 21-го числа (тогда еще она не гордилась, что родилась в один день со Сталиным), и меня пригласили на ее день рождения. Это было предновогоднее время, и, поскольку елки были запрещены, Вишневские протягивали веревки крест-накрест, от одной стены к другой, и развешивали на веревках имевшиеся у них елочные украшения (наши, в сундуке, были лучше) и бумажные флажки. Детей пришло мало, собрались взрослые родственники. Нас усадили за стол, покрытый белой скатертью, и перед каждым поставили тарелку, в которой было положено у всех одно и то же: бутерброды, кусок торта, конфеты, яблоко. Нам сказали, что все должно быть съедено. Мне не хотелось есть, я сделала над собой усилие и съела бутерброды, но еще съесть что-то я была не в силах. Всем разрешили встать из-за стола, а я осталась за столом одна. Я поднесла ко рту кусок песочного фруктового торта, и вдруг от него отвалилась большая часть и упала под стол на пол. Я съела то, что осталось у меня в руке, Лев Яковлевич увидел мою пустую тарелку, похвалил и разрешил выйти из-за стола. А я до конца вечера и даже дома думала о куске, упавшем на пол, боясь, что узнают, что это я уронила и скрыла, и мне было стыдно. Но потом я опять решила, что обман вознаграждается.

В середине этой большой комнаты (стол был отодвинут к стене) было много пустого места, и нас попросили показать наши таланты. Двоюродный брат Золи Лола (Аполлон, а Золя — Изольда) в яркой розовой шелковой рубашке, встав на стул, прочитал какие-то стихи, а я станцевала лезгинку. Надев каракулевую шапку мужа Марии Федоровны, я двигалась по кругу, держа руки как полагается и перекидывая их с одной стороны на другую — ничего другого я не умела. Все, встав в круг, хлопали в ладоши, выкрикивая: «Ай-ля-ля-ля, ай-ля-ля, асса!» Потом Таня, повязавшись платочком, станцевала русскую. Таня занималась в школе в кружке, и я увидела, что ее пляска гораздо менее примитивна, чем моя. Таня имела успех у зрителей.

После этого нас предоставили самим себе. Мы сидели на стульях около стола, Золя и Таня напротив меня. Они хихикали, мы ни во что не играли. Таня и Золя пошептались (я это не выносила), потом показали пальцем на меня и сказали: «Урод! Урод!» У меня стало сначала холодно и пусто внутри, потом пустота заполнилась тяжелой болью. Я ушла домой. Золя и Таня прислали извинения с Еленой Ивановной и сами извинялись, они сказали, что я не поняла, что это игра такая, так играют в школе. Без них и дома мне стало легче — душа имеет способность воскресать.

Перед последним летом мама повела меня в школу, где вход, коридоры и комнаты показались мне очень большими, и я ощутила себя очень маленькой. Я не чувствовала ни страха, ни робости — мама была со мной, и были еще одна или две взрослые женщины, это был экзамен, проверка: меня отдавали прямо во второй класс. Экзамен я прошла успешно, кажется, сделали замечание относительно почерка.

Несмотря на свои страхи, я полюбила лес. «Лешая», — ругала свою дочь Наталья Александровна Городецкая (она была тоже из Костромы, и «леший» в женском роде я слышала только от нее). Я — лешая? Особенно в таком лесу, в который я пришла в первый раз: смешанный, ель с березой, с папоротником (Мария Федоровна любила папоротник и всегда добавляла его к букетам), с маленькими полянками — лужками, с отдельными темными участками, где были только елки с колючими, сухими ветками внизу и где вдруг, пугая неожиданным шумом, перелетала в другое место большая птица, которую невозможно было рассмотреть. «Глухарь», — говорила Мария Федоровна. А там, где было светло и росли березы, свистала чище флейты иволга. И запах, постоянный запах леса, и еще, когда жарко, какой-то особый, острый и сладкий запах. Что так пахнет? Мария Федоровна говорила: «Мед диких пчел», — и рассказывала, как медведи любят этот мед. Но около Москвы нет диких пчел, а запах бывает.