Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Были и такие куплеты (не помню, иллюстрировались ли они жестами):

Кончиком ботинки
Любо было мне
Франтику с картинки
С носа снять пенсне.

Кто же водил Марию Федоровну на эти увеселения? Ведь не могла же она одна посещать такие места. Не была ли чрезмерная моральная строгость моего воспитания (как будто нужно было подавить во мне задатки шлюхи) следствием ее бурно проведенной молодости? Одно время соседом Марии Федоровны по меблированным комнатам был студент, «красавец-еврей» Майзель. У Марии Федоровны была его фотография в профиль, с недлинными, но пышными черными усами — у каждого времени свой вкус. Вот однажды горничная входит к Марии Федоровне и говорит: «Ваш сосед сидит голый на комоде и стрижет ногти на ногах». Недолго думая, Мария Федоровна постучала в стену к Майзелю и сказала: «А я знаю, что вы делаете. Вы сидите голый на комоде и стрижете ногти на ногах». За стеной раздался грохот: бедный Майзель скатился с комода.

Мария Федоровна рассказывала об операх и о спектаклях драматических театров: она видела, наверно, все спектакли в Художественном театре и все или много в Малом и «у Корша»[57]. Мария Федоровна не принадлежала к интеллектуальной элите своего времени, и у нее были свои, «дикие», по выражению Толстого, то есть непосредственные, впечатления. Иногда Мария Федоровна говорила об одной детали и гораздо меньше обо всем прочем, и для меня спектакль, которого я не видела, сводился к этой детали. Она в моем воображении увеличивалась, превращаясь в символ спектакля, вытесняя все остальное. Так, «Фауст»[58] был представлен арией Зибеля «Расскажите вы ей, цветы мои» и на заднем плане словами Валентина: «Я за сестру тебя молю». Я много слышала о «красавице Раутенделейн» из «Потонувшего колокола»[59], о Бароне — Качалове в «На дне» и о несчастном Фирсе, запертом в заколоченном доме. Сама я видела «Синюю птицу» в Художественном театре, которая вызвала непонятную неудовлетворенность и какое-то грустное недоумение, может быть, оттого, что было в этом спектакле что-то смутное, а я любила ясность и жаждала катарсиса, а он отсутствовал.

О «Русалке»[60], которую она, видимо, любила (но она никогда не говорила, что любит что-нибудь одно, ею был любим целый слой произведений литературных, музыкальных, живописных, не так любим, чтобы проникать в них все дальше, а почти так, как любят цветы), Мария Федоровна рассказывала больше: и о хоре на свадьбе — «Сватушка, сватушка, бестолковый сватушка! По невесту ехали, в огород заехали, тыну поклонилися, вервью молилися. Пива бочку пролили, всю капусту полили», и о печальной песне невесты — «Не к добру на свадьбе нашей…», и об арии князя «Невольно к этим грустным берегам…», и о безумном мельнике — «Ох, старый, шаловлив я стал… Я ворон, а не мельник», и о русалочке — «Откуда ты, прелестное дитя?».

Когда я позже слушала эти арии, меня ждало разочарование. По рассказам Марии Федоровны они рисовались необыкновенными; у нее ли были более сильные впечатления, которые она умела передать мне, или то, что она рассказывала, в моем воображении превращалось в нечто пленительное. Через много лет разочарование прошло, и то удовольствие, которое я находила в той же «Русалке», украшалось воспоминанием о том, чем была эта опера для Марии Федоровны. (В те годы «Русалка» Пушкина меня не удовлетворяла, потому что у нее нет конца. «Мороз Красный нос» расстраивал, потому что у него плохой конец. Мария Федоровна нашла в той же книге другой вариант конца: «Мне жаль, что я крестьянку заморозил…», но почему-то он не приносил успокоения, возможно, произвол автора разрушал правдоподобие рассказа.)