Стоим на страже

— Ты говорил, старики — мудрый народ. Наверное, хотел под этот случай какую-то базу подвести.

Отец оживился.

— Вот-вот! — Потом внимательно посмотрел Алексею в глаза, как-то значительно выдержал паузу и молвил: — Мудрость из этого складывается, Алеша, не моя, а твоя. Я ухожу. Мне уже ничего не надо. А при шнуре натянутом остаешься ты. У вас там все на кнопках. Но шнур тот натянутый есть, ты о нем всегда помни. При современном оружии, как тогда у наших разведчиков, все будет решаться в секунды. Так что держите шнур всегда натянутым!

— Не беспокойся, пап, не оплошаем, — сказал Алексей.

— Вот и хорошо. Я тебе верю. Нам этот мир большой кровью достался. Как это странно — за мир надо кровью платить! За все платят деньгами, золотом, а за мир, вот выходит, смертями. Да что я говорю — мертвяки ничего не стоят. Жизнями платили — жизнями живых людей! Ох, сколько же я их видел только моими вот этими двумя глазами! А сколько тех, которых я не видел? Представляешь? И какие люди были…

Он долго молчал, разглядывая сына добрыми, любящими глазами. Алексей не чувствовал неловкости от этого пристального взгляда. Понимал, отец хочет наглядеться перед расставанием, сын-то один-единственный. Но вдруг Кузьма Петрович заговорил совсем не о том, что подразумевал Алексей.

— Честно признаться, я ведь толком тебя и не знаю. Чего стоит человек — узнают по поступкам. А какие у тебя поступки? Я их не помню. Маленький был, мать конфетами начала баловать. Я с нее стружку снял за это. Перестала. А ты поплакал и забыл про конфеты. Ну и дальше я тебя в строгости держал. Так это мой, а не твой поступок. — Отец помолчал. — Был и у тебя первый самостоятельный поступок. Помню его. Очень ты меня тогда обидел! Это надо же, первый раз самостоятельность показал и навек оскорбил отца!

— Что же я сделал? — удивленно и виновато спросил Алексей. — Не помню такого… — Сын не кривил душой, он действительно уважал отца, не перечил ему в детстве. Да и потом, став офицером, встретив на службе нескольких командиров-наставников, которых полюбил всей душой, старался им подражать, но отца никогда даже вровень с ними не ставил: отец — это отец, пусть даже он был всего сержантом на фронте. Отец всегда был для Алексея самым высшим авторитетом. Не по грамотности, не по боевым военным делам, Алексей и сам, пожалуй, не мог бы точно сказать, чем именно, однако определенно знал: отец его самый чистый, честный, трудолюбивый человек на свете. Он и правду-матку любому в глаза скажет, и в беде не оставит.

— Прости, если что было, — попросил Алексей.

— Ох и крепко ты меня тогда обидел. Раз в жизни, но крепко! Ничего тебе тогда я не сказал. Это был первый поступок. Ломать тебя не хотел.

— Что же я сделал?

— Сказал, не хочешь быть рабочим, в офицеры пойдешь!

Алексей хотел сгладить обиду.

— А может быть, я на тебя фронтового хотел быть похожим… Ты же сам много про бои, про товарищей рассказывал.

— Не виляй! Не надо! Я потомственный рабочий, и это главнее всего. В общем, обидел. Ну, а потом ушел в училище. Офицером стал. Служил в разных краях. Может, и добрые дела делал, но я-то их не видел, не свидетель я им. Вот и получается, ни одного большого поступка твоего, настоящего, чтоб личность из тебя ярко проглянула, я пока не знаю. Вот ты майор, звание большое. На фронте я таких вблизи редко видел, у нас командиры батареи старшие лейтенанты были. Один, правда, до капитана додержался, но только звездочку четвертую прикрепил, в первом же бою руку оторвало. Опять старшой на его место пришел. Я это к тому, что ты вот майор, а я в тебе и майора не чувствую. Какой-то ты не фронтовой, не боевой майор. Как-то мне неспокойно таких майоров нонче видеть.

— Наверное, потому, что я тебе сын. Какой же я тебе майор? И полковником стану, все равно ты меня за Алешку считать будешь. Это как для матери: хоть министр, хоть генерал — все равно ее дитя.

— Это правильно, сынок. Служишь ты хорошо. Это мы с матерью знаем. Но мне, как отцу, хочется прочность твою увидеть. Увериться в ней.

— Ты бы не волновался, нельзя тебе, — попросил Алексей.

— Теперь мне, Алеша, все можно. Все. Вышел я, как говорится, на последний свой рубеж. Странно, пока жизнь впереди, то нельзя, это нельзя. А когда один шаг до конца остался — все можно, даже правду сказать. И как это, оказывается, важно для человека — высказать правду! Вот хотя бы ты и я — отец и сын — нет ближе людей. А вот я тебе сейчас могу сказать все, а ты мне не можешь.

— Почему? И я тебе все могу сказать.

Кузьма Петрович хитренько прищурился, лучики морщин так и брызнули от глаз по вискам.

— Ну вот скажи мне: куда твои ракеты нацелены? Кого ты в случае чего шандарахнешь?

Алексей даже слегка отпрянул — не ожидал он такого вопроса. Взял себя в руки, стараясь выглядеть, как и прежде, спокойным, ответил:

— Это, отец, не правда, а тайна.

— Ну и что ж. Я ее не разглашу. Унесу туда. — Он потыкал пальцем в пол. — И присягу я принимал, умею хранить военные тайны.

— Не могу я тебе этого сказать. Не положено. Сам понимаешь, — сказал после долгого молчания Алексей.