Стоим на страже

Чертики в глазах Янова, однако, гасли, и своего вопроса, всех этих слов он не произносил: обстановка серьезная, и люди, собравшиеся возле пульта управления, правы в своей строгости и сосредоточенности, потому что далеко еще не ясно, что будет, пусть ты и настроен оптимистически, но дело-то трудное, не зависит от твоего настроения, встретят ли антиракеты те, другие, баллистические ракеты… Твое настроение — внутренний барометр твоих дел, вот того решения, которое ты наконец принял: уходишь, оставляешь службу, переходишь в «райскую группу», откуда, как говорят шутники, дорога только в рай… Но ты же приехал сюда не только, чтоб ввести в курс генерала Купрасова, хотя и это важно; приехал с тайной мыслью — и ты ее никому не откроешь, ни с кем ею не поделишься, — приехал посмотреть: какое же оно в окончательном виде, оружие? Устоит ли оно против наступательных ракет, против тех, о которых теперь шумят, на которые делают ставку в гонке вооружений? Какая в нем сила? Конечно, ты далек от тщеславия, что, мол, вот в твое время все было другим, все было лучше, надежнее, весомее, — есть, есть у стариков такое представление, но тобой движет иное, ты просто хочешь увериться, понять, все ли на верном пути, убедиться и успокоиться. Да, убедиться и успокоиться.

Он сейчас вспомнил, что объявил свое решение об уходе сначала дома — в воскресный день, во время ужина. Невестка, жена сына Аркадия, чернявая, мягкая и добрая, подстриженная коротко, «под польку», раза два перед тем заглядывала в дверь его домашнего кабинета и тихо прикрывала ее, ничего не говоря; и он понимал с легкой раздраженностью, что надо оставить рапорт, идти к столу, там все накрыто, там Аркадий и внучка. Он как раз начал рапорт и не хотел отрываться, полагая: вот прервется — и тотчас утратятся и настрой, и накал, изменятся движущие им чувства. А они были сложными: Янов испытывал в душе и удовлетворение от того, что принял такое решение, и грусть — все, теперь будешь не у дел, начнешь «райскую жизнь» (смешно — райскую!), — и вместе обиду, не очень ясную, неотчетливую, но она нет-нет и накатывала кипятком. Уже порвал три или четыре варианта рапорта — не нравились. Что-то в них, когда прочитывал, было не то и не так: то казалось неубедительно, то жестко, по-канцелярски, то, напротив, вроде рассиропленно, слезливо, и он безжалостно на мелкие клочки рвал написанный рапорт и принимался за новый. В конце концов написал коротко:

«Прошу освободить меня от занимаемой должности, так как возраст и высокие требования, вызванные техническим прогрессом, особенно в последние годы, не позволяют мне выполнять надлежащим образом возложенные на меня обязанности».

Да, в этом последнем варианте не было уже ничего такого, что ему хотелось и что он пытался сказать в предыдущих — о выполненном им долге, о пройденном в армии за сорок с лишним лет пути от рядового конноартиллерийского дивизиона до маршала артиллерии, — теперь все без эмоций, жестко и лаконично, но он остался доволен написанным.

Утром в понедельник он явился на службу в свое обычное время, как всегда оставив ЗИМ на площади и пройдя положенные двести метров пешком. Часового у входных дубовых дверей миновал без пяти минут девять, поднялся к себе. Вставшему из-за стола в приемной подполковнику Скрипнику сказал, чтоб доложил, когда появится у себя главком. Да, все в это утро было обычным, совершалось по заведенному кругу, и Скрипник, проницательный, изучивший, кажется, за эти годы все до единой привычки Янова — он мог каким-то чутьем угадывать его настроение, сглаживать углы, тактично, без подобострастия, что нравилось Янову, — Скрипник, однако, ничего не заметил. И Янов, отдав приказание и в ответ услышав «есть», с неожиданной грустью подумал: «Вот и вы, товарищ Скрипник, хоть и аккуратист, все на вас ладно, подогнанно, а вот и вы погрузнели, морщинки у глаз, и зачес волос вон как просвечивает».

К главкому он явился, выждав после скрипниковского сообщения минут пять: пусть тот сядет за стол, выслушает доклад дежурного генерала, а уж тогда… Янов удивился, даже испытал некую неловкость, когда тот, против обыкновения, встретил приветливо и даже дружелюбно — удлиненное лицо чуть разгладилось от морщин, было мягче, — спросил о самочувствии, настроении. Главком стал говорить о том, что предложено составить государственную комиссию по приему «Меркурия».

— Надо подработать состав от военных. Возьмитесь, Дмитрий Николаевич, подготовьте предложения. Кстати, председателем комиссии, возможно, вы? Есть опыт, не одну систему приняли…