Стоим на страже

После церемонии представления полагается «тронная» командирская речь. Тоже очень серьезный момент, ведь народ на флот приходит грамотный, техникумом теперь никого не удивишь, нередко даже институтский ромбик на матросской форменке, авторитет у них надо завоевывать с первого слова.

— Товарищи матросы! — сказал я. — Приветствую вас на пороге вашего нового дома. Приветствую и лично сам, и от имени старожилов этого дома — отныне ваших боевых товарищей. Конечно, у каждого из вас где-то остался собственный дом, который вы временно покинули. Но в нем вы отвечали сами за себя, теперь же ваша жизнь будет идти по незыблемому закону морского братства: один за всех и все за одного! В новом доме у вас вместо крыши — многометровая толща воды. Но это не менее надежное жилище, чем то, которое вы оставили на земле. И залогом его надежности будут служить ваше мастерство, ваша смекалка и боевая выучка. Так входите же в этот дом не гостями, а хозяевами!

Возможно, не шибко складной получилась моя «тронная» речь, но мне показалось, что на новичков она произвела впечатление. Я заметил, как посерьезнело лицо у левофлангового. Непроизвольно я все время смотрел на него.

Потом мы провели молодых матросов к причалу, возле которого стояла наша, с белой вязью бортового номера, подводная лодка. Поочередно они поднимались на ее неширокую палубу, отдавая честь кормовому флагу.

Настроение и у меня самого было приподнятым. Но перед обедом мне его испортил наш боцман мичман Великий.

— Чуете, товарищ командир, — возмущенно запыхтел он, — какой «кадр» подсунули нам комплектовщики? Тот шкет с левого фланга, Яров его фамилия, оказывается, рулевой-сигнальщик!

— Ну и что?

— Да разве высидит он вахту в «орлином гнезде» на ветру и в сырости? Сразу сто хвороб схватит! Ему, наверное, батька с мамкой калоши не дозволяли самому надевать. Может, переведем в вестовые, товарищ командир?

— Да что вы, боцман, как сорока, до срока лес будоражите? — строго заметил я. — Тяжело будет матросу верхнюю вахту нести — переведем вниз. А пока не имеем права его обижать.

— Чует моя душа, — не унимался мичман Великий, — смухлевал он чегой-то в метриках, годок себе прибросил…

— Постой, постой, — с усмешкой взглянул я на него. — А сам разве в сорок четвертом два года себе не приписал?

— Вспомнили тоже!.. Тогда была война!

— Война не война, а в своих грехах других подозревать не следует.

— Как же я ему штормовой комплект подберу? — продолжал свое боцман. — Где сапоги тридцать пятого размера достану, бушлат ему под стать?

— А вы берите ему бушлат на вырост, боцман.

В круговерти лодочных будней вопрос о необычном новичке вскоре утратил свою остроту, но я все же старался не упускать парнишку из виду.

— Ну, как, обмундировали сигнальщика, боцман? — спросил я Великого несколькими днями спустя.

— С грехом пополам, товарищ командир. На ноги полкилометра портянок наворачивает, а рукава штормовки в три шлага закрутил.

— А если серьезно, каков он в деле?

— Старается, товарищ командир. Только ершист больно. Как-то спрашивает его один из ребят: «Неужто ты в самом деле до службы на заводе токарил?» А Яров ему в ответ: «Не все же такие, как ты, токаря по мягкому металлу — по хлебу и салу».

— Что ж, значит, есть у парня характер. Только сильно зарываться ему не давайте.

— В моей команде языкастые не в почете, товарищ командир.

Спустя время боцман принес мне на утверждение расписание сигнальных вахт и, помявшись, предложил:

— Может, пожалеем Ярова, товарищ командир, через сутки будем ставить? Боюсь, не вытянуть ему трехсменки…

— Он сам вас просил об этом?

— Нет, не просил. Я по собственному разумению. А то такие шплинты, как он, нос выше головы задирают.

— Вот и проверим в море, гордыня у него или настоящая гордость…

Поздно ночью мы отошли от пирса. Мимо неторопливо проплывала темная полоска боковых заграждений. Рейдовый буксир просигналил нам вслед: «Счастливого плавания».

Утром следующего дня встали на якорь на внешнем рейде. Было до удивительности тихо, только чуть колыхалось серое, как расплавленный свинец, море.

Я стоял на мостике.

— Гляньте, товарищ командир, — сказал мне мичман Великий, махнув рукой в сторону гор. — Чтой-то небо хмурится! Не иначе ураган идет!

В душе я посмеялся над страхами боцмана: был полный штиль, из рваных ватных облаков, лениво ползущих по небу, сеялся мелкий снежок.

Но все же так, на всякий случай, я приказал каждые полчаса докладывать об усилении ветра. А сам спустился вниз, в свою каюту.

Я не дождался даже первого доклада. Лодку резко тряхнуло и повело в сторону.

Через минуту я уже был наверху и, глянув вокруг, не поверил своим глазам. Обстановка изменилась, словно картинка в калейдоскопе. Все вокруг приняло мрачную окраску. Пронзительно свистел ветер, было видно, как он мчался от берега, срывая пенные клочья с ощетинившегося гигантским ершом моря.

Через пару минут лодку по рубку начали окатывать короткие, крутобокие волны, их пенные языки лизали мостик. Натягиваясь струной, резко хлестала по корпусу выбираемая якорная цепь.

У переговорной трубы стоял мичман Великий.