Стою за правду и за армию!

В тот же день, ни слова не говоря ему, он отчислил его обратно в полк, равно как и старшего брата, который получил там роту. Этим дело о пропаже бриллиантов и окончилось, камни в шпагу были вставлены новые, и Скобелев просил всех совершенно забыть эту грустную историю. Потом уже, через несколько лет после этих печальных дней, я узнал еще более ужасную новость. Эти братья-разбойники, которых Скобелев облагодетельствовал и вытащил из грязи, отплатили ему самою черною неблагодарностью. В то время, когда он, этот труженик, этот неутомимый честный воин, стяжал новые лавры русскому оружию в Туркменских степях, в Ахалтекинском оазисе, один из этих извергов похитил у него лучший и самый драгоценный бриллиант в мире – бриллиант, который нельзя было купить ни за какие деньги и сокровища – его мать, единственное существо, которое он так любил, так боготворил… Узатис убил в Болгарии мать Скобелева, убил женщину, посвятившую себя всецело святому делу помощи страждущему человечеству, отдавшую все свое состояние бедным и нуждающимся людям юного славянского государства, созданного на потоках русской крови, на грудах русских костей.

Незадолго перед выступлением нашим из окрестностей Константинополя в Адрианополь мы собрались все в Св. Георгии на обед к Скобелеву. Он успел уже окончательно успокоиться с этой бриллиантовой историей и был по обыкновению весел и разговорчив.

– Вот, господа, – сказал он, попивая свое любимое красное вино, – скоро вся гвардия уйдет в Россию и один наш корпус останется против 150 тысяч турецкой армии. Ну что, если турки вдруг вздумают обрушиться на нас? Что мы тогда будем делать?

– Да что – будем защищаться и умирать! Мертвые бо сраму не имут! – отвечал кто-то из нас.

– Это последняя крайность! – возразил генерал. – Нет, мы должны извернуться, возможно сохранить свои силы и победить! Тогда мы будем молодцами! Я хотел бы, чтобы весь корпус мой был искренно проникнут этим желанием, чтоб каждый знал, что ему нужно делать! И мы можем победить при этом условии, хотя турки превышают нас в шесть-семь раз…

И, воодушевившись, Михаил Дмитриевич начал высказывать разные предположения наступления турок и соответствующие действия наших войск.

– Мы должны медленно отступать внутрь страны, и, когда турки, покинув свои излюбленные укрепления и отойдя на довольно значительное расстояние от Константинополя, растянувшись, увлекутся преследованием наших слабых сил, мы в известный момент быстро сосредоточиваемся, своим нападением разрываем их линии, бьем их по частям и, не давая опомниться, занимаем Константинополь! Смелость, быстрота и даже безумная храбрость не раз встречаются на страницах нашей русской военной истории, – говорил, разгорячившись, Михаил Дмитриевич. – Вспомните, господа, походы Суворова, Румянцева, Дибича[266] и других полководцев, понимавших нашего солдата! Вспомните, с какими ничтожными отрядами они били втрое…вдесятеро сильнейшего противника! Отчего же теперь не может сделать того же тот же русский солдат?

– Я люблю и жалею солдата, – говорил он немного погодя. – Но если надо, я ставлю все ребром и не жалею ни себя, ни вас! И поверьте, господа, что в одно решительное сражение мы потеряем гораздо меньше, чем в несколько нерешительных, уже не говоря о результатах того и другого! Такими действиями, наконец, мы поднимем дух нашего солдата и наведем страх на врага. Я знаю, меня боятся турки, и это потому, что я не люблю нерешительность и смело иду к раз поставленной цели… И как бы ни был хорошо вооружен противник, но быстротой, решительностью и отвагой мы всегда собьем его с толку и наведем даже на него панику, а под влиянием этого состояния целые тысячи бросают оружие и как бараны сдаются в плен горсткам храбрецов…

После короткой паузы Скобелев вдруг обвел всех глазами и громко произнес:

– А что, господа, если бы в самом деле турки внезапно на нас обрушились! Кто из вас тогда согласился бы исполнить одно мое поручение самого отчаянного характера?

Несколько человек ответило, что, конечно, никто не отказался бы исполнить приказание генерала, что каждый с охотой сделал бы это.

– Нет, господа, – сказал Скобелев – и глаза его в это время как-то особенно заблистали, а в голосе послышалась энергическая нотка, – имейте в виду, что то поручение, о котором я говорю, действительно очень опасное, даже ужасное, пожалуй. Наконец, я не решился бы заставить каждого из вас это сделать. И я не ручаюсь даже за себя. Не знаю, исполнил ли бы я сам это, не струсил ли бы в самый решительный момент!

Мы все с недоумением переглянулись, спрашивая друг друга глазами, что это за интересное такое поручение, выполнить которое не взялся бы даже сам Михаил Дмитриевич – этот человек, известный всем своею безумной храбростью. Несколько мгновений все молчали. Скобелев пытливо на всех смотрел.

– Я с удовольствием исполню это поручение, ваше превосходительство, какое бы оно ни было! – сказал я, смотря прямо в глаза генерала.

Скобелев пристально уставился на меня, как бы желая проникнуть в мою душу.