Стокгольмское дело

Похороны: пришло больше тысячи. А может, и две, трудно сказать. Одно Никола знал твердо: ортодоксальная сирийская церковь Святого Афрема вмещает очень много народу, а у семьи Ханна было очень много родни и еще больше знакомых. Все проходы забиты, у стенок, у колонн – везде люди. Мужчины с одной стороны, женщины с другой. И еще столько же, если не больше, толпилось на улице.

Впервые в жизни Никола был на похоронах, и впервые в жизни – в сирийской православной церкви. Он бывал с дедом в церкви Святого Саввы в Эншеде, но то была сербская церковь, и по сравнению с этой – крошечная, как кемпер.

Хор. Курения. Мужчины в черных костюмах и галстуках, пожилые женщины в платках.

Николу посадили в третьем ряду. Он не родственник, ни даже соплеменник… но Шамон был его лучшим другом. Никола был благодарен матери – Линда тоже пришла, хотя и сидела по другую сторону от прохода.

Закрытый гроб на пьедестале завален розами – белыми и красными. На стуле рядом – портрет Шамона в траурной рамке с креповой лентой в углу, а по обе стороны горят метровые стеариновые свечи.

На подиуме несколько человек в рясах и расшитых шапочках. У того, кто в середине, – огромная борода и жезл в руке. Епископы, священники… а этот, наверное, самый главный. Он говорил что-то нараспев, потом все начинали петь, потом он опять говорил. Священник помоложе переводил на шведский – не всё, а, наверное, самые важные, ключевые моменты заупокойной службы. Когда они замолкали, вступали музыканты – пианист и скрипач. Тихая, печальная музыка. Многие женщины плакали, мужчины обнимали друг друга…

Никола никак не мог взять в толк… каждый раз, когда он вновь и вновь осознавал случившееся, сердце сжимала ледяная рука.

Шамона больше нет.

Его продержали в камере предварительного заключения три дня – почему-то решили, что он замешан в убийстве. Вечная история: раз ты из Ронны, значит, под подозрением. Флешбэк: такая же камера полтора года назад. Его обвиняли в попытке ограбления супермаркета IСА Maxi. И тактильная память: прикоснулся к стене и отдернул руку, показалось, что кожа сейчас пойдет трещинами, как краска на старинных картинах.

И так же, как тогда, свернулся клубочком на тонком поролоновом матрасе, обтянутом темно-зеленой клеенкой. Все равно лучше, чем пол – холодный и вонючий. Щедрость государства более чем ограничена: подушка не полагается, тапки – только мечтать. Изрисованные и исписанные цементные стены. Ни туалета, ни телевизора, ни телефона. И читать нечего, кроме нецензурщины на стенах.

Наедине с паникой, отчаянием… Почему-то именно в эти часы, не зная за собой никакой вины, он чувствовал себя сломленным.

Спасти лучшего друга не удалось… эти свиньи отказываются даже люк открыть – узнал хотя бы, нашли ли убийц.

На следующее утро после ареста на него надели наручники и отвели на допрос. Никола так и не мог понять, почему его задержали: он же не преступник! Там было полно свидетелей – и врачи, и сестры, и этот здоровенный медбрат. Все они могут подтвердить, что он пытался спасти Шамона, что у него ничего общего нет с этим патрулем смерти.

Его вывели в коридор: он с наручниками впереди, надзиратель сзади. Комната для допросов – или та же, что в прошлый раз, или точно такая же. Стол, намертво привинченный к покрытому грязным линолеумом полу, голые серо-белые стены.

Дверь открылась, и вошел Симон Мюррей. Как же без него – снют в гражданском. Тот самый, который пас их с Шамоном с детства. Останавливал их машины, расспрашивал их девчонок, навещал родителей. Задействован в проекте «Гиппогриф – безопасный юг Стокгольма»… вот в чем они мастера, так это придумывать громкие названия.

Коротко стриженные светлые волосы, черные бутсы, пульсометр на запястье. Прикид нормальный, но выглядит так, как и всегда: снют. Снют от рождения. Что-то в его ДНК, должно быть. Никола не мог взять в толк, почему ему велели носить гражданскую одежду. Ходил бы в форме, и то были бы сомнения: снют или нет. А так – за версту видно.

– Привет, Нико, – Мюррей сделал вид, что раскрывает руки для объятия.

Никола поспешил сесть. Какой он ему «Нико», суке-Мюррею? И он что, не знает, какое у него горе?

– Прими мои соболезнования. Ты не мог спасти друга. Физически не мог. К тому же Шамон умер мгновенно.

Никола посмотрел в окно – небо и бетонная стена одного цвета. Если прищуриться, не различить. Он и без него знал, что Шамон умер мгновенно. Он видел его живот.

– Я понимаю, как тебе трудно. Знаю, как вы были близки… но я обязан тебя допросить. Уверен: если кто и знает, почему так получилось, так это ты.

Никола не шевельнулся. Он мерз. Здесь было потеплее, но он охотнее всего вернулся бы в камеру.

– Никола, ты же не хочешь… расскажи, по крайней мере, что произошло, когда Шамон был ранен. Кто присутствовал?

Никола поплотнее завернулся в захваченное из камеры тонкое шерстяное одеяло. Они с Юсуфом отвезли Шамона в больницу и договорились: оставят его там – и исчезнут. Никому ни слова. Внутренняя разборка.