Стоход

Привели его в дрогичинскую полицейскую управу. Комендант обрадовался. Звонит в Пинск: так и так, поймали красного генерала Миссюру. «Того самого Миссюру?» — удивляются немцы. «Того самого!» — «Ну, вези его сюда. Мы ему дадим перцу. Да смотри конвой надежный организуй». Комендант двух полицаев послал. Таких лоботрясов подобрал, что и от одного не уйдешь! Поехали они на пароконной подводе. Дорога дальняя, задумали перекусить и выпить. Остановились, уж не помню, кажется, в Броднице, совсем под Пинском. Там уже не страшно, что миссюровцы нападут и отобьют своего генерала. Лесу ж там нет, так себе: ольшинка, лознячок. Ну, заехали во двор до какой-то солдатки. «Давай сала!» «Какое теперь сало!» — отвечает баба. «Ну, давай чего-нибудь другого, жрать хотим. Красного генерала целый день везем».

Наварила им хозяйка бульбы в мундире. Поставила ночву на стол. Кинула огурцов десяток. Ешьте, ироды окаянные.

— Ну, думаю, так она не сказала, — возразил Сильвестр.

— Не сказала, но подумала, — настаивал на своем лесник. — Едят бульбу полицаи. Генерал тоже чистит картошку. Макает в соль. Не торопится. А сам все присматривается к ночевке. Чего он присматривается, кто его знает?! Да полицейские этого и не заметили. Они сидят себе возле стола, уплетают. Ночевка пустеет, пустеет…

Видит Миссюра, что выдолблена та ночевка из крепкого дерева. Дно у нее тяжелое, бока толстые…

Когда бульбы стало совсем мало, он начал делить ее между полицаями поровну. А то вы, говорит, быстро едите, а я тихо, не успею за вами. Ну, те ничего. Только ж поделил он не поровну. Одному пять, а другому две картошины. Тот, что получил пять, загородил руками свое и, разумеется, поскорее уплетает. А тот, которого генерал обделил, отодвинулся от стола, даже есть не хочет. «Ну ладно, — говорит Миссюра, — я вас уравняю». Схватил ночевку да по голове недовольного. А потом и другого…

— Ото здорово! — обрадовался Сильвестр. — Каждый думал о своей картошке, а он… Ну, а потом? Забрал оружие — и в лес?

— Да оружия-то у него своего хватает. Ему только до лесу добраться! Он одного коня отвязал и ускакал.

— А полицаи?

— Полицаев повязал, на бричку сложил, как дрова, и велел хозяйке отвезти их в Дрогичин. Не стал убивать, их немцы и сами повесят за такое дело.

Долго молчали, каждый завидовал удаче Миссюры и мечтал о необычайном способе спасения.

Послышался стон и кряхтенье. Это зашевелился новичок, которого все считали уснувшим.

— Водички. Водички бы, — простонал он.

Кто-то в темноте подал кружку. Слышно было, как об нее цокали зубы. Видно, пил человек очень жадно и руки дрожали.

— От спасибо, — облегченно вздохнул он. — Ох, каты! Ох, людоеды. Что ж делают? Семьдесят лет живу, не видел и не слышал, чтоб так били скотину, не только людей!

Отупевшая от всего пережитого, дремавшая Оляна встрепенулась. На нее словно леденящим ветром повеяло от слов новичка. По голосу она поняла, что это старик. Но еще не узнала, вернее, всем существом не хотела узнать в этом старике знакомого, близкого, родного. Нет, это просто голос похожий!

— Японец добре катовал. Петлюровцы шомполами умели кожу снимать, как ножом. А эти всех перещеголяли…

— Тато! Тато! — закричала Оляна и бросилась к отцу. — Боже ж мой! За что ж на нас такая напасть!..

С большим трудом, но все же рассказал Конон Захарович обо всем, что с ним произошло.

Схватили его вчера полицаи прямо на огороде, привели к коменданту, и тот стал требовать, чтоб указал дорогу к партизанам.

— «Там внук твой, веди!» У-у, проклятые! — старик заговорил злобно, непримиримо, словно полицаи и сейчас стояли перед ним. — Будто я повел бы, даже если б там и не было моего внука! Да мне теперь все внуки, все, кто в лес уходит, кто бьет этих кровопийцев…

Утром, когда в камеру заглянули первые лучи солнца, загремели ключи. Рывком распахнулась дверь.

За порогом, заложив руки за спину и раскачиваясь на носках остроносых сверкающих сапог, стоял Гамерьер. Высокий, длинношеий, с зеленовато-бледным лицом, похожим на череп, нашитый на тулье высокой фуражки. Только вместо глазниц, черневших на эмблеме, на арестованных смотрели выпуклые, как у жабы, огромные стеклянные глаза. Тонкие губы его брезгливо скривились, когда в нос ударило из камеры густым, спертым духом. Шеф быстро обвел взглядом арестованных и крикнул высоким фальцетом:

— Сулявэ!

Сильвестр соскочил с нар и, растерянно посмотрев на остающихся в камере, быстро направился к двери.

Дверь камеры осталась открытой, и заключенным волей-неволей пришлось смотреть на полицаев, которые, как на параде, выстроились вдоль коридора. Шеф остановился в стороне и, закурив, смотрел в окно, за которым светило веселое осеннее солнце.

Когда Сильвестр вышел на середину коридора, сквозь строй полицаев прорвался мальчишка лет четырех. Заливаясь слезами, он подбежал к Сильвестру:

— Татко! Татко мий! Таточко!

Савка схватил мальчонку за ворот серой домотканой рубашки и одной рукой поднял выше себя. Он нарочито сделал это тем жестом, каким силачи «выжимают» гири.

— О-го-го-го! — загоготали сослуживцы. — Вот это сила!