Столько лет спустя

Потом они сидели со старичком в кухне, пили чай. Он успокаивал ее, а она говорила ему про новогодние конфеты с хлебом, про бутерброды в углу за роялем.

Она рассказала ему все.

А потом… Потом наконец — к отцу. Она знала, ЧТО нужно привезти ему. Тут же, на площади Труда, Марина зашла в знакомую, отделанную керамикой булочную. Выбрала черный, круглый хлеб и нагрузила сначала одну авоську, потом другую. Продавщица смотрела на ее помятое, заплаканное лицо и ни о чем не спрашивала. И те, кто был в магазине, смотрели на нее с недоумением и сочувствием.

Уже в такси, назвав адрес, она глянула в зеркальце. Боже мой, какая же я страшная…

— Приехали,— шофер помог открыть дверцу. Она не пошла — побрела. Прямо, прямо, прямо.

* * *

Она не знала точно, где отец. Отламывала хлеб небольшими кусками и раскладывала его на все братские могилы Пискаревского кладбища.

Опять война,

Опять блокада,

А может, нам о них забыть?

Я слышу иногда:

«Не надо,

Не надо раны теребить…»

…Чтоб снова

На земной планете

Не повторилось той зимы,

Нам нужно,

Чтобы наши дети

Об этом помнили,

Как мы!

Поэт Юрий Воронов, переживший ленинградскую блокаду, старше Марины Иваненко ненамного: «Нам в сорок третьем выдали медали, и только в сорок пятом — паспорта».

Я не напрасно беспокоюсь,

Чтоб не забылась та война:

Ведь эта память — наша совесть,

Она,

Как сила, нам нужна.

Глава 5. Вспомнил имя свое

Другой такой судьбы, наверное, нет. Подобное воскресение возможно разве что в старой сказке: «В некотором царстве, в некотором государстве…»

У нас, однако, адрес вполне конкретный и не самый дальний: Вологодская сторона, а точнее, северо-восточная земля ее — здесь, на оконечности, разместился чудный деревянный городок Никольск. И избушки, и дома — все сплошь дерево, и тротуары тоже — мосточки деревянные, так легко и вольно идти по ним, куда ни пойди — все словно под гору.

Целомудренные края здешние, заслоненные и оберегаемые густыми лесами, топкими болотами, холодными и чистыми реками и озерами, не были ни тронуты, ни потревожены вражьими набегами и нашествиями. Тишина вокруг — вековая.

Здесь, в неярком, застенчивом северном пейзаже, в особенности открывается «природы русской чистая душа». Такая отрада во всем, и такой покой, и такое ощущение жизни.

Отсюда, от Никольска то есть, если шагать не по пыльной дороге, а напрямик, через поля, перелески и овраги, четыре версты приведут в запустелую, неприбранную деревеньку Коныгино. Как раз здесь и жил-был крестьянский сын Михаил Смолин.

Как почти всякий сын в деревенской многодетной семье, работал он много, и работал в охотку — и в поле, и по дому. Как все мужчины — рыбачил и охотился. А еще — гармонист был отменный, а поскольку с гармонями в те годы было трудно, он своей тальянкой гордился.

Трижды подстерегал рок Михаила Смолина. Подростком пилил он с Борисом, братом, огромную, до небес, осину, и повалилась она против всякого закона прямо на Михаила. Просто чудо, что коснулась она соседних молодых ветвей, и он успел отскочить. В другой раз, уже после учебы в речном училище, он плавал по северным рекам, на чужой одинокой пристани его чуть не убили — почти убили — хулиганы. Три месяца лежал он в Архангельской областной психиатрической больнице, выжил, выкарабкался.

В 1936 году Михаила призвали в армию. Домой вернуться уже не довелось, задержался в Ленинграде. Отсюда перед самой войной и написал матери, что, мол, все хорошо, жив-здоров, работает на заводе. Еще написал, что собрался жениться,— Варя, коныгинская землячка, тоже здесь, в Ленинграде,— приехала учиться.

Война все спутала. Вторая мобилизация была скорой, неожиданной, он зашел к Варе, простился, оставил два костюма, новых, неношеных, и гармонь.

А все-таки повидала еще мать сына. В сорок третьем из блокадного Ленинграда исхудавшего Михаила отправили на десять дней домой на поправку. Бориса не застал — воевал старший брат. Прасковья Петровна, души не чая в младшем сыне, вздыхала, глядя на него:

— Ходить не может, так и валится. Как же жить-то будешь?

Через десять дней Михаил ушел из деревни, словно в воду канул.

Злой рок подстерег его в третий раз. Прасковья Петровна получила извещение, что сын ее, Михаил Смолин, пропал без вести. Ни Красный Крест, ни другие организации, куда ей советовали обратиться, ничем не помогли ей. Она бережно хранила благодарность командира части, в которой до войны служил Михаил, вспоминала, какой был кроткий и совестливый у нее сын, и никак не могла поверить, что он убит.

Послевоенная жизнь матери была недолгой, она умерла в 1950 году. До последних дней своих получала пенсию за погибшего сына.

* * *

Неизвестный солдат давно стал символом павших, их собирательным именем. Но тут — другой случай.