Столп огненный

Джонатан провел в Кингсбридже всю минувшую зиму и присоединился к команде «Ястреба» лишь несколько недель назад. Он мог пересказать Барни все городские новости. Сказал, что заглянул перед отъездом к Элис, рассчитывая, что та будет бодра и деловита, как обычно. Однако миссис Уиллард приняла его в рабочей комнате своего большого дома, глядевшего на западный фасад собора; она просто сидела и ничего не делала. Вокруг лежали старые учетные книги, но Элис к ним не прикасалась. По всей видимости, она продолжала ходить на заседания городского совета, но слова не брала. Барни было очень трудно вообразить, что мать забросила дела: сколько он себя помнил, Элис постоянно занималась сделками, считала проценты и калькулировала доходы; ее стремление зарабатывать деньги торговлей было всепоглощающим. Случившаяся перемена казалась зловещей.

Сэр Реджинальд Фицджеральд, обманом добившийся разорения Элис, по-прежнему оставался мэром Кингсбриджа и проживал, как прибавил Джонатан, в своем роскошном особняке Прайори-гейт. А вот епископа Джулиуса сместили. Королева Елизавета отказалась от всех своих обещаний и вернула Англию в лоно протестантства. Она потребовала от клириков принести клятву признания верховенства государя, поклясться в верности королеве как главе Английской церкви; отказ приравнивался к измене. Почти все нижние чины клира согласились, зато почти все католические епископы отказались. Их могли бы казнить, но Елизавета обещала больше не преследовать людей за веру и выполняла это свое обещание – по крайней мере пока. Поэтому большинство епископов попросту лишили сана и прежнего положения. Джулиус теперь делил с двумя монахами дом, примыкавший к церкви Святого Марка в северном Кингсбридже. Гринленд сказал, что видел Джулиуса пьяным в таверне одним субботним вечером: бывший епископ говорил всем, кто соглашался его слушать, что католическая вера снова возвратится. Он смотрелся жалко, по словам Джонатана, однако Барни подумалось, что этот злодей-церковник заслуживал куда худшей участи.

Потом Джонатан принялся расписывать Барни прелести судьбы моряка. Сам он, дочерна загорелый, словно выдубленный солнцем, считал море своим домом; руки и ноги у него были крепкими, тело жилистым, а по веревкам и мачтам он сновал точно белка. Ближе к завершению войны с Францией «Ястреб» сумел захватить французское торговое судно. Шкип Бэкон и арматор Кобли честно поделились вырученными призовыми деньгами с командой, и Джонатан получил прибавку к жалованью в размере шестидесяти фунтов. На эти деньги он купил дом в Кингсбридже, переселил туда овдовевшую мать, а сам поспешил вернуться в море – в надежде на новую удачу.

– Но ведь мы больше не воюем, – сказал Барни. – Если захватить французское судно сейчас, нас обвинят в пиратстве.

Джонатан пожал плечами.

– Поверь мне, очень скоро война начнется снова.

Гринленд потянул за веревку, как бы проверяя надежность узла, что выглядел завязанным на совесть, и Барни догадался, что первому помощнику не очень-то понравились слова насчет пиратства.

Юноша сменил тему и стал расспрашивать о своем брате.

Нед, как выяснилось, приезжал в Кингсбридж на Рождество, в новом и дорогом на вид черном плаще; выглядел он старше своих двадцати лет. Джонатан знал, что Нед трудится на сэра Уильяма Сесила, который занимал должность государственного министра; в Кингсбридже поговаривали также, что Нед, несмотря на свою молодость, сделался заметной фигурой при дворе. Сам Джонатан столкнулся с ним в соборе на Рождество, но мало что выяснил: Нед крайне уклончиво объяснял, чем именно занимается на королевской службе, и Джонатану даже показалось, что он каким-то образом затесался в полную тайн и недосказанностей игру международных отношений.

– Не могу дождаться, когда их увижу, – с чувством произнес Барни.

– Понимаю тебя.

– Осталась, верно, всего пара дней?

Джонатан потянул за другую веревку и отвернулся.

Никто, конечно, не ждал, что придется сражаться на пути из Антверпена в Кум через Английский канал, однако Барни считал, что должен отработать проезд, и потому провел полную проверку всех пушек «Ястреба».

Торговые суда оснащались пушками, ибо от этого зависела их участь. Мореходство считалось – и было – опасным занятием. Если случалась война, вражеские корабли и суда мгновенно становились законным призом, а европейские страны воевали между собой едва ли не чаще, чем заключали перемирие. В мирное время нападение на суда других стран признавалось пиратством, однако это мало кого останавливало. И потому каждый корабль и каждое судно готовились при необходимости защищаться.