Столп огненный

Пьер сидел в нижней комнате их маленького дома, перелистывая свою книжку в черном кожаном переплете и слушая вопли Одетты из спальни, где за его женой присматривала повитуха. На столе красовались остатки прерванного завтрака: хлеб, ветчина, несколько головок раннего редиса. Сама комната производила гнетущее впечатление – голые стены, пол из плитняка, холодный очаг и единственное крошечное оконце, выходившее на узкую и темную улицу. Пьер ненавидел эту комнату.

Обычно он уходил из дома сразу после завтрака. Сперва шел в семейный особняк де Гизов на улице Вьей-дю-Тампль, где полы были мраморными, а стены радовали глаз яркими и красивыми картинами. По большей части он задерживался в особняке до вечера – или отправлялся во дворец Лувр, где помогал кардиналу Шарлю и герцогу Франсуа. Ближе к вечеру начинались встречи с лазутчиками – тех становилось все больше, и они усердно пополняли список протестантов в заветной книжице Пьера. В мерзкий домишко в Л’Але он редко возвращался раньше заката. Но сегодня пришлось остаться и ждать рождения чужого ребенка.

Стоял май 1560 года. Пьер с Одеттой были женаты уже пять месяцев.

Первые несколько недель Одетта не прекращала попытки соблазнить мужа. Старалась изо всех сил, кокетничала, в меру своего умения и понимания, но для нее такое поведение не было естественным, поэтому, когда она принималась крутить толстым задом и улыбаться, показывая кривые зубы, Пьер испытывал лишь отвращение. Потом она начала обвинять его в мужском бессилии – или, для разнообразия, в том, что он падок на мужчин, а не на женщин. Упреки не достигали цели – разве что Пьер все чаще вспоминал о том, как блаженствовал на перинах вдовы Бошен, – однако нытье и оскорбления безмерно раздражали.

Со временем взаимное недовольство переросло в холодную ненависть, а живот Одетты, когда закончилась студеная зима и закапали весенние дожди, словно разбухал изнутри. Семейные разговоры теперь сводились к коротким вопросам и ответам по поводу еды, стирки и денег на хозяйство; иногда супруги обсуждали, столь же отрывисто и скупо, навыки своей служанки, угрюмой девицы по имени Нат. Пьер стал замечать, что впадает в ярость из-за мелочей. Одна только мысль о навязанной кардиналом жене отравляла жизнь. Потому необходимость уживаться под одной крышей с Одеттой и ее отродьем, ребенком другого мужчины, казалась надругательством над здравым смыслом и побуждала искать способы этого избежать.

Быть может, ребенок родится мертвым. Пьеру очень хотелось, чтобы так и случилось. Это будет проще для всех.

Одетта перестала визжать, а мгновение спустя Пьер расслышал детский крик. Он вздохнул: что ж, надежда оказалась тщетной. Судя по крику, маленький ублюдок вполне здоров, вон как разоряется. Пьер потер глаза, продолжая размышлять. В последнее время почему-то все шло не так, как ему хотелось. Разочарования настигали почти непрерывно. Иногда ему думалось даже, что это сама жизнь пытается преподать какой-то урок.

Пьер положил книжицу в шкатулку для документов, запер ту на замок, а ключ сунул в карман. Держать книжицу в доме, где живет Одетта, было неразумно, но у него, увы, не было отдельной, собственной комнаты.

Он встал, наконец-то решив, что делать дальше.

Поднялся по лестнице и вошел в спальню.

Одетта лежала на кровати, бледная, вся в поту; глаза ее были закрыты, но дышала она ровно и то ли спала, то ли просто отдыхала. Служанка Нат скатывала в комок простыню, заляпанную кровью и слизью. Повитуха держала в левой руке крохотного младенца, а правой осторожно протирала ему головку и личико тряпкой, которую то и дело окунала в миску с водой.

До чего же мерзкое зрелище – красный, весь какой-то сморщенный… На голове черные волосы и вопит как резаный.

Повитуха тем временем закончила обмывать младенца и завернула того в голубое одеяло, подарок, насколько Пьер помнил, Вероник де Гиз.

– Мальчик, – сказала она.

Пьер досадливо прицокнул языком – сам он почему-то пол младенца не разглядел.

– Его зовут Алэн, – проговорила Одетта, не открывая глаз.

Пьеру захотелось прикончить жену, прямо тут, в кровати. Мало того, что ему поручили растить чужого ребенка; эта дура хочет, чтобы младенца назвали Алэном, а значит, у Пьера перед глазами каждый день будет живое напоминание об Алэне де Гизе, смазливом дворянчике, настоящем отце этого ублюдка. Ну-ну, милая, я тебя еще удивлю, мстительно подумал Пьер.

– Вот, подержите, – сказал повитуха, протягивая Пьеру пищащий сверток. Оман принял младенца, мысленно отметив, что одеяло Вероник де Гиз соткано из отличной тонкой шерсти.

– Не отдавай ему ребенка, – пробормотала Одетта.

Но было слишком поздно. Пьер держал младенца на руках. Тот почти ничего не весил. На миг возникло диковинное ощущение: Пьеру вдруг захотелось уберечь это беззащитное человеческое существо от всяческих опасностей. Но он быстро совладал с собой. Не позволю, чтобы этакая чушь испортила мне жизнь, сказал он себе.

Одетта села в кровати.

– Дайте мне сына.

Повитуха хотела было забрать младенца, но Пьер отступил на шаг.