Столыпин

Стало ясно, что Столыпин не намерен отсиживаться под жандармским караулом. Постоянно ездит к царю. Может, по дороге и грохнуть, как приснопамятного Плеве?..

С десяток оглоедов сбилось в смертную бригаду. Гнев «генерала» – не шутка! За парижские устрицы надо расплачиваться собственной кровушкой. Затаись… наблюдай… и – готовь бомбы!

Но дни проходили, а случая не представлялось. Время лопоухого Лопухина прошло. Полковник Герасимов, работавший на полном доверии нового министра, каждый раз путал карты отнюдь не новичков-бомбометателей. Вот вроде бы все понятно…

На площади к первому подъезду от Адмиралтейства подана карета. Встала вплотную к дверям, прямо под аркой. Теперь арка закрывает, кто садится… Внутрь дворцового двора, мордой в сторону Миллионной, подогнан черный закрытый автомобиль. Тоже к самому подъезду. Огромное расстояние между каретой и авто! Тот, кто будет садится, пройдет напрямую через дворец, а метальщикам за версту обходи вкруг дворца, и везде шпики. А откуда выедет Столыпин – пойди пойми!

Вот один из сыщиков со стороны Адмиралтейства… взмах белого сигнального платка… заранее заведенный автомобиль срывается с места… за ним следом с противоположной стороны вымахивает карета…

…два облака пыли с мостовой…

…и в карете ли?..

…в автомобиле Столыпин?!

Извечное – пойди пойми…

Да и понимать нечего – на пушечный выстрел не подойти.

За несколько дней удостоверились: напасть на Столыпина при выезде, как было с министром Плеве, невозможно.

Дальше что?..

Выследили, что, направляясь в Царское Село, Столыпин садится в поезд где-то за Обводным каналом. Слежка, изучение маршрутов, расписания, порядка охраны… и опять все без толку. Столыпин ездит к царю в разные дни и в разное время. Как только царь терпит такое своевольство?!

Тогда-то и возник авантюрный план, вполне в духе старых ушкуйников, промышлявших на пути «Из варяг в греки».

Массово!

С ходу!

Всем скопом!

С разных сторон! Забросать его мощнейшими бомбами! Хоть одна да достигнет цели!

Уже с явной опаской наготовили двадцатифунтовых бомб.

Удача вроде бы улыбнулась… Столыпину, видимо, надоело гулять по крыше Зимнего дворца, и он стал выходить в окрестный садик. Конечно, дворцовый садик плотно охраняется, но что с того? На стражников есть браунинги, а от летящих со всех сторон бомб не увернешься. Решено!

Бомбы были изготовлены вопреки всякому здравому смыслу. В двадцатифунтовых футлярах болталась стеклянная колба взрывателя, в которой, болтаясь же, ожидали своей секунды свинцовые грузила, чтобы разбить стекло и выпустить джинна из бутылки. Пользуясь темнотой, бомбы несли на обеих руках перед грудью, завернутыми в платки, как младенцев…

Дворцовый садик невелик. К его ограде со всех сторон наползали новоявленные ушкуйники; спящие детки молчали. Их не будил тихий перешепот:

– Фьють… не топочи…

– А ты помолчи…

– Ну, что там? Разгалделись! Следи лучше за левым стражником…

– За правым…

– Да спят стражники на ходу… поди, с похмелья…

Но тут прямо от череды ограждающих столбиков поднялась шинельная шеренга.

– За-алпом, по счету три…

Хоть и были в запасе три секунды, опередить метальщики не успели.

Один за другим сползли на мягкую землю…

– Ну, мой полковник! Опять шпионские игры?

– Побойтесь Бога, Петр Аркадьевич! Как не поиграться с такими ребятками?

– Забавно. Хотя мне все это надоело… Не Зимний дворец, а дворцовая тюрьма! Переезжаю на Елагин остров! Уже договорился…

– Тс-с, Петр Аркадьевич, вдруг услышат адрес?

– Мертвые-то?.. – кивнул на серые, застывшие комки. – Ох, несчастные правдоискатели!.. Похороните с честью… Мертвые сраму не имут.

Стражники уже стаскивали трупы в одну кучу, чтоб завтра похоронить.

– Утром вывезем да сбросим где-нибудь…

…в болото эту падаль…

…чтоб не воняла…

Слышали, нет ли две удаляющиеся тени эту поправку к их приказам, но настроены были на старый обычай.

– Пойдем ко мне, полковник, помянем русскую дурь…

– Что делать, Петр Аркадьевич, помянем. Люди наши славно поработали!

– А раз славно, то прикажите, чтоб им тоже по шкалику выслали.

– Не премину, Петр Аркадьевич, приказать!

Ночь опускалась и на Дворцовую площадь, и на весь благодушный Петербург. Может, и хорошо, что он в своей русской благости ничего не видел и не слышал?