Столыпин

Не страх или малодушие выгнали его из Зимнего дворца; была некая мистика, оказавшаяся сильнее страха. Он не мог больше встречать ночь под каменными взглядами Черного рыцаря; каменное молчание угнетало. Настырные журналисты, сами не зная для чего, навешивали на Рыцаря самые невероятные ярлыки. Изощрялись русские газеты, с ледяным снобизмом хвалили английские, но доконали немецкие, словно подсмотрев его ночные бдения на крыше Зимнего дворца, в обществе единственного существа – Черного рыцаря. Немцы без обиняков писали:

«Без преувеличения можно сказать, что будущее России покоится на плечах Столыпина. Очень возможно, что он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России…»

С высоты Зимнего дворца Столыпин смотрел на сокрытую туманом Неву, на мглисто сверкавший уже не керосиновыми, а электрическими огнями Петербург и пророчил, как его великий брат, незавидную, вопреки всем газетам, судьбу:

Выхожу один я на дорогу…

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…

Слух и понимание гармонии были с детства, но голосом Бог не наделил. Для каменного уха Рыцаря было довольно. Да и свой слух не услаждал – лишь тормошил бессонную мысль. Пустыня?..

Он видел несоразмерно громадную пустыню России, где светлых огней было меньше, чем на обочинах Невского. А лучше сказать, и вовсе не было. От лучины лишь к вздорожавшему керосину дошли. Не всякий богатый человек, как саратовский губернатор, мог позволить себе электричество. Что уж говорить о крестьянстве! Подними-ка его на свет Божий! Да если действительно один ты на незнаемой дороге… В туманной мгле, где впереди лишь обманчивые проблески. Он, одиноко бредущий, только со стороны мог показаться всемогущим рыцарем – без страха и упрека. Все было: и страх неведомого пути. И непреходящий попрек себе: «Забыл разве?! Нет пророка в своем Отечестве!»

От рыцарей он и сбежал на Елагин остров, таща за собой немыслимую для рыцарей семью.

А без семьи он не видел смысла в жизни…

III

Новый, 1907 год был встречен высочайшим рескриптом «О назначении П.А. Столыпина членом Государственного Совета». Выше власти, кроме царской, не существовало; правительство правительством, Дума Думой, а Государственный совет мог все сменить и отменить; половина его членов назначались лично Николаем II. Там заседали чиновные мудрецы. По-простонародному – «старцы». Не от сибирского ли Распутина это словцо входило в моду? Но ведь так и было; увешанные орденами, засыпавшие в креслах старикашки в конечном счете решали всякое дело. Утверждали – говоря чиновничьим языком.

Выше чинов царь дать своему премьер-министру не мог. А «междумье» затянулось на восемь месяцев.

Вторая Дума открылась лишь 2 февраля 1907 года. И уже в марте, в зале Дворянского собрания, Столыпину предстояло открыто объявить правительственную программу.

На Елагином острове не было Черных рыцарей, которые бы уносили мысли бог знает куда. Обстановка Елагинского дворца самая семейная и спокойная. Но семьей и тут некогда заниматься. Отец на целую неделю заперся в кабинете, готовясь к неизбежному турниру… отнюдь не рыцарскому, а плебейскому. Вторая Дума, несмотря на все правительственные усилия, оказалась даже более «левой», чем первая. Голоса, потерянные кадетским краснобаем Милюковым, с лихвой захватили эсеры, трудовики, социалисты. Правительство получило всего пятую часть. Оппозиция трубила во все трубы, приглашая на веселый турнир публичного скандала!

Столыпин никого не приглашал. Может, и самонадеянно, но верил лишь в одно: в неотразимость своих убеждений. Его рапира точилась в тихом елагинском кабинете.

Как хорошо, когда никто не мешает…

Но нет, скребутся в дверь. Самые главные оруженосцы!

– Что, Оленька?

– Доброе утро, папа. Наш семейный совет постановил: мы с тобой пойдем!

– Куда-а?..

– Туда! – махнула Ольга рукой, невольно приглашая и всех остальных. – Вместе с тобой думу думать…

Дверь распахнулась на обе створки.

– Па, думу думать!

– Думать надо!

– …да, да, папочка…

– да-а, па…

Мало девчонки, так и Аркаша на четырехколесном коне, с картонным копьем в ручонке. Нога уже срослась, а синяки и шишки на голове зажили.

– Па-а?.. Я с тобой!