Столыпин

День добры табе, пане гаспадару!..

Бачышь, чераз поле, широкае поле,

Бачышь, чераз межи залаценькия

Идуць, тякуць голубенькия облачки,

Все пытаюць славнага пана,

Славнага пана, пана гаспадара:

«А чым жа ты, пан, уславився,

Чым жа нам так спадабався?..»

Певуньи продолжали наивно перечислять, чем должен быть славен их пан-господарь, – и столы заломные, и яства отменные, и кубки серебряные, и подарки истинно панские, а Столыпин смущенно думал: «Да ничем, девоньки милые… Может, попозже, через годик-другой о том спросите?..»

Он не знал, конечно, что и года-то единого ему не дано в этом белорусском краю…

А если б и знал? Кто вправе изменить свою судьбу?!

Не оглядываясь и не замечая, что за ним с саблей наголо вышагивает Недреманное око, губернатор прошествовал, – а как же, нельзя было просто «идти» при таком скоплении народа. Какие-то приветствия. Делегации. И все наособь. По правую руку – дворяне во главе со своим предводителем. По левую – купцы, тоже со своим старшиной. Дальше – мещане, не поймешь, кем руководимые. Местная интеллигенция, разумеется, вместе с директором гимназии. Чиновники, надраившие пуговицы своих мундиров. А как присмотреться… в сторонке, при всех немыслимых пейсах и широкополых черных шляпах, с раввином во главе, – ага, евреи, тоже своей особливой делегацией. Отдав первый поклон дворянам, потом купцам, потом всем другим по очереди, даже развязной группе каких-то бродячих циркачей, губернатор остановился и перед раввином. Видит православный Бог, он не знал, как вести себя с этими бородатыми, робко жавшимися в кучку людьми, но сделал первое, что всегда делал, – поклонился, говоря, как и предыдущим делегациям:

– Благодарю, благодарю, господа.

Дальше было все уже понятно. Он сел обратно в карету и поехал в свою губернаторскую резиденцию. Удивляясь мелькавшим за окном кареты улицам. Брыгицкая, Бонифацкая, Бернардинская, Доминиканская, Базыльянская…

Н-да… Вроде бы одна с Москвой империя, а нет ни Православной, ни Московской улочки… Что-то нехорошо встрепенулось в душе у нового губернатора. Но подоспевший у заставы какой-то важный сопроводитель не переставал повторять:

– Ваше сиятельство, посмотрите сюда!..

Через минуту:

– Пан губернатор, обратите внимание!..

Через другую:

– Виды, виды какие открываются!..

Виды и в самом деле были прекрасные. Карета въезжала на Замковую гору. Через овраг по виадуку – узкий, истинно замковый мост. Обширный, зеленый остров. Сквозь листву лип, кленов и столетних дубов уже просвечивал широко раскинувшийся двухэтажный дворец. Крылья его, как руки, обнимали все пространство. Роскошный парадный портик гостеприимно приглашал: войдите, пан губернатор!

Это был дворец последнего польского короля Станислава Понятовского.

IV

Странная судьба странного человека…

Молодой стольник соприсоединенной Литвы, из древнего польского рода Чарторыйских, еще в бытность государыни Елизаветы повадился на царские ковры. Разумеется, при всей льстивости и шляхетском красноречии его привлекала не стареющая Елизавета. А молодая Екатерина. Что, замужем?.. В царском окружении это не имело особого значения. Стольник не только ловко махал родовой саблей – взмах его боевой руки при поклоне был широк и завораживающ. Возле такого мужа-недотепы, как Петр Федорович, великая княгиня только званием выходила велика, а женской сущностью несчастна. Надо ли говорить, что граф Станислав Понятовский оказался в числе ее ближайших друзей, которые и привели княгиню к российской короне. Стольник уже возомнил себя у российского трона… пока только около… но ведь любовь делает чудеса? А какой поляк в чудеса не верит?!

Взойдя на российский престол, Екатерина сделала все, чтоб на соседнем польском престоле оказался ее друг Станислав. Но разгульная шляхта избирала – именно избирала! – своего короля, как какого-нибудь сельского старосту в Рязанской губернии. И пока он при этих долгих и шумных выборах, даже с российской помощью, продирался к королевской власти, то оказался гол как сокол. Все было промотано на пирах и балах. А подобает ли королю быть голым? Российская императрица, щедро одарив всех, кто помогал ее ставленнику, и его самого не забыла. Послу и ходатаю Репнину она отписала, что «по особливому своему благоволению и дружбе дарит Понятовскому на первый случай для учреждения дома 100 000 червонных». Бедный король за все благодеяния и подарки мог отправить своей благодетельнице лишь ящик трюфелей…