Столыпин

Иван Логгинович в тревожном возбуждении посетовал:

– Менять, менять надо песнопения. Повеселее! А то – главный министр Дурново, председатель Горемыкин… – Он всласть похихикал. – Нет, хоть одного да заменим. Что, не верите, Петр Аркадьевич?

– Все в руце Божьей, царской то есть, – скромно ответил Столыпин.

– Думаете, и без моей подсказки?.. – с проснувшейся обидой заметил Горемыкин.

– Думаю, Иван Логгинович, что без вашей мудрой головы не обошлось.

– Спасибо и на том. Можно бы и застольно поговорить, но как перед такой высочайшей аудиенцией?..

– Никак нельзя.

– Вот-вот. Подышали? Пора и в путь. В нашем деле нельзя опаздывать.

– Время аудиенции не изменилось?

– То же самое, послеобеденное. Самое благое время. В шесть часов, как телефонировал барон Фредерикс. Государь в это время истинно благодушествует. С Богом нам, Петр Аркадьевич!

Горевой старик тут горе не мыкал – о дворцовых порядках судил здраво. Ну что ж…

Столыпин первым встал с кресел, но в дверях пропустил вперед облачившегося в шубу старика. И это по апрельскому-то солнцу!

Впрочем, солнца они и не видели. В закрытой и зашторенной карете, сопровождаемые целой сворой конных жандармов, вихрем пронеслись – как повелось со времен Плеве – по людным, опасным улицам на вокзал, а там – хорошо охраняемый, курсировавший между Петербургом и Царским Селом поезд. Разумеется, с наглухо закрытыми, плотно зашторенными окнами.

II

«Оля, бесценное мое сокровище. Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрепанной, представляющей из себя шестую часть мира, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих слов тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает.

Поддержка, помощь моя будешь ты, моя обожаемая, моя вечно дорогая. Все сокровище любви, которое ты отдала мне, сохранило меня до 44 лет верующим в добро и людей. Ты чистая моя, дорогая. Ты мой ангел-хранитель».

Он понимал, что новое назначение, даже сведя семью воедино, в столичном Петербурге, неизбежно отринет его от семьи… для новых, еще более грязных дел. Теперь в его подчинение войдут и полиция, и жандармерия, а они не цветы дамам раздают – кандалы, тюрьмы и виселицы…

Отсюда – и наивная, чисто человеческая надежда:

«Я радуюсь одним – пробыть министром 3–4 месяца, выдержать предстоящий шок, поставить в какую-нибудь взаимность работу совместную с народными представителями и этим оказать услугу Родине. Вот как было: вчера получаю приказание прибыть, в 6 ч. вечера явиться в Царское. Поехал экстренным поездом с Горемыкиным…»