Стопа бога

Это был монах. Изуродованный красными и тёмно-фиолетовыми пятнами. С неестественно изогнутыми руками. У него не было лица. Кровавая маска, в которой затерялись и его округлые щёки, и его большой нос. В раззявленном рту – кляп. Оскаленная рана на плече. И множество других ран, выплакивавших его жизнь, вытягивавших наружу перевитые жгуты боли. И кислый запах агонии. Почему Максим сразу не уловил его? Это зловоние должно было давно выплеснуться наружу, окатить торгашей на первом этаже с их пластиковым товаром и болтливыми покупателями – и весь этот гнилой город с его гнилой невозмутимостью. Почему никто до сих пор ничего не заметил?

Максим шагнул вперёд. Слышал, как мнутся книги под ногами. Узнал голос из соседней комнаты. Это был Сальников. Не удивился, не испугался. Просто шёл вперёд, даже толком не понимая, что делает. А может, и не шёл никуда – стоял на месте, а тело монаха само подплывало к нему по окровавленным страницам, настигало, готовилось навалиться своей омерзительной тяжестью. Оно уже было совсем близко. Максим опустился перед ним на колени. Давился отвращением и жалостью.

Среди буддийских текстов невольно выхватил взглядом перепачканную в крови фотографию. Молодая мама с букетом оранжевых лилий. Максим слышал об этом снимке. По нему монах должен был на пике Адама, возле тайника, узнать маму.

Перевёл взгляд на Джерри. В ужасе понял, что тот ещё жив.

С этим осознанием пришла парализующая дрожь. Максим не мог пошевелиться. Только смотрел на глубокие рубцы и тёмные пузыри ожогов.

Что делать? Что?! Бежать к окну, крикнуть, кричать? Звать на помощь? Но его не поймут. А через мгновение здесь окажется Сальников. И Шахбан. И Баникантха. И всё закончится. К тому же Максим не знал, сможет ли позвать кого-то, – слишком тесным, неудобным было горло.

«Джерри. Джерри», – шепталось ему в одно ухо. А в другом резью отдавался голос Салли из соседней комнаты.

– Джерри… – это шептал сам Максим тяжёлыми распухшими губами.

Монах простонал. Едва различимо. Чуть повёл головой. Услышал.

Вынуть кляп! Максим не знал, как ухватиться за него, чтобы не испачкать руки в крови. С презрением к собственной брезгливости взялся за скрученный на скулах жгут и сразу ощутил, с какой силой тот впивается в кожу. Потянул его на себя и отпрянул, когда голова Джерри безвольно последовала за кляпом.

Задыхаясь, вдыхая воздух краткими глотками, одной рукой приподнял голову монаха, а другой попробовал нащупать узел.

Узел был в густой тёплой жиже. Такой не развязать.

Потянул кляп вниз, но не сдвинул его ни на сантиметр. Слишком глубоко посажен в щёки, затянут безжалостно, на пределе человеческой силы.

В отчаянии опять отстранился. Увидел, что стоит в крови. Перепачкал джинсы. Судорожно провёл руками по коленям, будто мог их очистить. Руки тоже были в крови. Липкой, чужой. И руки дрожали мелкой утомляющей дрожью.

Максим посмотрел на зашторенное окно.

Он был в западне.

Не мог оставить монаха. Вот так – на грани смерти, в мучениях. Ведь Сальников вернётся. И закончит начатое.

На одно краткое, такое мимолётное и всё же ошеломляющее мгновение пожалел, что Джерри ещё жив. Если бы он умер, Максиму было бы проще. Он бы не сомневался. Бежал бы прочь отсюда. Не оглядываясь, не задумываясь. Но монах был жив. А Максим возненавидел себя за эту мысль. Знал, что, если убежит сейчас, будет убегать всю жизнь и в то же время навсегда останется здесь, в этой комнате, у обезображенного тела, среди залитых кровью книг, и всегда будет слышать этот кислый запах боли. Нужно было что-то делать. Максим просто не мог оставаться на месте.

Вскочил.

Дёрнулся в одну сторону, в другую.

Увидел бронзовую ритуальную чашу. Схватил её.

Тяжёлая, холодная.

На подрагивавших ногах двинулся к закрытой двери. Ни мыслей, ни чувств. Только раскалённая от ненависти кровь в руках и ногах. А потом Максим понял, что голос в соседней комнате стих, и его ошпарило страхом. Ещё не успев ничего обдумать, прижался к стене в шаге от дверного косяка. Рюкзак неудобно упёрся в поясницу.

Занёс руку с чашей. И затаился, чувствуя, как тело вздёргивается от тяжёлых ударов сердца.

Глаза большие, обсыпанные углём. Кажется, Максим даже не моргал. Чувствовал, как боль напряжения расходится по векам, опускается на щёки. Стоял.

Увидел, что у сáмой двери лежит подушка. Уставился на неё, не понимая, почему она привлекла его внимание. Смотрел долго и настойчиво. Возле подушки – две книги и раздавленная картонная коробка. Они лежали тут в беспорядке. И наволочка чуть желтоватая, с выцветшими узорами. Когда Максим понял, в чём дело, было поздно. Дверь отворилась. И вместо того, чтобы прикрыть его своей створкой, распахнулась наружу.

Максим с придыханием напряг горло. Запретил себе дышать. Не мог больше ждать. Хотел сразу, не глядя, ударить входившего Сальникова, но прилип, прирос к стене. Даже не пошевелился.

Потом увидел плечо. Увидел шрамы под ухом. Увидел спину.

Отчаянный колючий вал мыслей. Он оглушал. И Максим готов был заплакать от собственного бессилия.

– Ну, как мы тут поживаем? – Салли не заметил его и обратился к умиравшему монаху.