Сторож брату моему

Она была прямоугольной, не очень большой, и две длинные стороны ее были заняты невысокими, непохожими друг на друга, но одинаково длинными зданиями. Одно было странным – просто громадный параллелепипед – без окон и, казалось, даже без дверей; во всяком случае, с площади туда было не попасть. Второе такое же, во всю площадь, здание напротив было в четыре этажа, и по высоте почти равнялось первому, но его фасад украшало множество больших окон, занавешенных изнутри белыми, с виду тяжелыми занавесями. В этом доме было целых три подъезда, и возле них стояли и к ним подъезжали экипажи, и то и дело из подъезда выходил человек – чаще всего в руке у него было что-то – сумка или чемоданчик, – садился в экипаж и брал вожжи; или возница погонял лошадей – если он был, возница. Георгий посмотрел и сказал:

– Это не то, что колесница. Колесница гораздо красивее.

Питек промолчал. Его народ не знал колеса.

Дом с окнами, судя по всему, и был домом Хранителей; именно так описала его девушка.

Они прошли мимо, приглядываясь. Не было охраны, никто их не останавливал, не смотрел на них. На углу площади они остановились.

– Кажется, войти туда просто, – сказал Питек.

– Может быть, только кажется, – усомнился Георгий.

Они еще постояли.

– Хорошая площадь, – сказал Георгий. – Но маленькая. Не знаю, можно ли собрать сюда все население города. Всех горожан.

– Это зачем? – спросил Питек.

– В мое время были города, где граждане собирались на площадь, чтобы решать, что надо делать.

– Наше племя тоже собиралось, – сказал Питек. – Только не на площади. У нас не было городов.

– А у нас был царь, – сказал Георгий.

– У нас был вождь. И старики. Они говорили. Мы слушали.

– Мы тоже слушали, – сказал Георгий. – Нет, сюда никак не собрать всех граждан.

– Ты собираешься…

– Не знаю… Я думаю. Так поступали в Афинах, но мы не афиняне. И все же… Понимаешь, если со здешними вождями можно будете договориться, все хорошо. А если не удастся?

Питек подумал.

– У нас в таком случае бывало так, что выбирали нового вождя.

– А старый соглашался?

Питек ухмыльнулся и пояснил:

– Ему в тот момент уже было все равно.

– Ты думаешь, и здесь можно так?

– Я думаю, – сказал Питек, – что нас и прислали затем, чтобы мы посмотрели: можно или нельзя.

– Ты прав, – согласился Георгий. – Но я думаю иначе. Если не удастся справиться с вождями, надо созвать народ. И обратиться к нему. У нас так не делали, так делали в Афинах. Но Афины тоже были большим городом. Можно без стыда перенять кое-что и у них.

– Пожалуй, да, – сказал Питек. – И хорошо бы, чтобы это удалось. Потому что иначе от всего этого ничего не останется. А будет жалко. Они хорошо живут.

– Будет жалко детей, – сказал Георгий.

– Тебе?

– Почему ты не веришь?

– Ты сам рассказывал: вы швыряли их в море, чтобы утопить.

– Слабых. Тех, кто не был нужен. Правда, остальным тоже приходилось нелегко. Но мы их любили. И когда они вырастали, им не было страшно уже ничего.

– А мы не бросали слабых, – задумчиво сказал Питек. – Они умирали сами.

– Но здесь не видно слабых. И будет очень жаль, если с ними что-то такое приключится.

– Да. Но на Земле детей куда больше.

– Это правда… Только сами дети в этом не виноваты.

– Ладно, – сказал Питек. – Давай пройдем еще раз мимо дома. Если нас не остановят, я зайду, а ты станешь наблюдать с той стороны площади. Если я не выйду через час, иди к катеру. Но не улетай сразу, а жди до вечера.

– Хорошо, – согласился Георгий.

Они снова пошли к дому Хранителей, и их никто не остановил. Тогда Питек кивнул Георгию, повернулся и быстро взошел на крыльцо. Георгий пересек площадь и остановился на противоположной ее стороне, у странного фасада, не украшенного ни единым окном.

Мимо проходили люди. Приглядевшись, Георгий заметил, что, выходя на площадь и поравнявшись с домом, они на миг наклоняли головы, словно отдавая короткий поклон. Он наблюдал несколько минут, стараясь одновременно не упускать из вида и подъезд, в котором скрылся Питек. Ни один человек не прошел мимо, не сделав этого мимолетного движения.

Георгий прохаживался перед зданием взад и вперед, напевая про себя мотив, который человеку другой эпохи показался бы, наверное, слишком монотонным и унылым. Георгию так не казалось. Они, триста спартиотов, пели эту песню вечером, зная, что персы рядом и утром зазвенят мечи.

Это воспоминание было самым счастливым в жизни Георгия. И, как он считал, последним. В глубине души он был уверен в том, что погиб вместе со всеми остальными, но после смерти был сопричислен к лику бессмертных и попал поэтому не в Аид, а в какое-то другое место. Умом он понимал, что это не так, но остаться в живых одному из всех было так позорно, что сердцем он не допускал такой возможности.

Иногда он думал, что и еще кто-нибудь из трехсот – а может быть, и все они – был возведен в ранг бессмертного. В таком случае, кто-нибудь из этих людей мог бы встретиться ему – здесь или в любом другом месте: ведь за пределами жизни, как он убедился, расстояния не играли никакой роли, да и время тоже.

Поэтому он так внимательно всматривался в окружающее.