Сторож брату моему

– Я сообразил примерно, где помещается хотя бы один из Хранителей Уровня.

– Скорей на катер. Я начинаю тревожиться, найдем ли мы его на месте.

– Ты иди и лети к нашим. А я останусь.

– Зачем?

– Послежу за Хранителями. Может быть, узнаю что-нибудь о Шувалове. Если каждый прохожий может смотреть на Хранителя, то неужели такой человек, как Шувалов, не добьется встречи с ним? Я буду ждать тебя завтра, в этот час, на том же месте.

Уве-Йорген стоял, подбоченившись. Автомат висел на его груди. Честный, добрый автомат.

– На месте! Раз, два, три!.. Вперед – марш!

«Музыка! – подумал он, прислушиваясь к глухому топоту. – Что все симфонии! Вот – музыка!» – Взвод – стой! Раз, два!

«Бетховен!»

– Слева по одному, перебежками, вперед – марш!

Он полюбовался.

Да дайте ему последних ублюдков – он и из них через неделю сделает…

«Рыцарей», – усмехнулся он уголком губ.

– Как держишь автомат, ты! Как же ты сейчас станешь из него стрелять? Что это тебе – дубинка?

«Нет, – подумал он, – люди и на этой планете остаются людьми. Люди всегда – люди. И стоит дать им в руки приличное оружие, как они…

Как это говорилось у тех – господь создал людей разными, одних сильными, других – слабыми. Но мистер Кольт изобрел свой сорок пятый калибр, и тем уравнял возможности…» – Внимание! По пехоте… В пояс… Короткими очередями…

Защелкали затворы.

Пока что впустую.

Пока.

Спешившись, Никодим привязывал лошадь к коновязи. Стучался. Входил. Говорил: «Доброго здоровья». Просил напиться. Ему давали. Если был голоден – кормили. Расспрашивали о новостях. Он тоже расспрашивал. Отвечал – по возможности. Ему было привычно и легко. Вот бы и всю жизнь так. Люди были простые, добрые, работящие. Хорошие. На девушек он старался не глядеть. Все же был дан обет. Конечно, обет этот во все времена нет-нет, да и нарушался. Человек грешен, грешен. Но уж не настолько, чтобы и чести не знать.

Потом, переночевав – в доме или на сеновале, – ехал дальше. Прямая дорога пролегала меж широких полей. Коренастые волы – их предков тоже, верно, привезли с Земли – парами, а то и четверкой тянули тяжелые плуги. Отваливались темно-коричневые пласты. Птицы выклевывали червей. Здесь снимали в год по два урожая. Тепло, и земля хорошая. Все перло в рост прямо бегом.

Иеромонах ехал и вздыхал: пора дождю. Но и дождь пошел, как по заказу.

В одном месте он не выдержал и сказал: – Дай, я.

Не удивились и не перечили. Хочешь – паши.

Полдня проходил за плугом. Устал. Думал потом: тренировка – тренировкой, а пахарь – это тебе не тренировка. Этот труд основной. Людей кормим…

Он и о себе вдруг подумал так: людей кормим.

И снова велись разговоры.

– Земля-то чья?

Его не понимали.

– Как – чья? Земля есть земля. Сама своя.

Нет, не понимали.

– А так, чтобы – твоя, моя – у вас нет?

– Почему же: есть. Вот одежда – моя. Ношу ее.

– А хлеб вырастет – чей?

– Есть все будут. Значит – ничей. Людской.

– Ага… – вздыхал Иеромонах. – Насчет бога у вас плохо.

– Как это?

– Понятия бога нету.

– Это, может быть, в городе. Там и дома каменные.

– Эх… – вздыхал Иеромонах. – А солнышко вас как – не беспокоит?

Удивлялись.

– Не муха, чтобы беспокоить. И погода славная. Растет как…

– Так ведь это – пока оно спокойно. А вдруг…

– Что – вдруг…

– Да говорят…

Улыбались.

– Это в городе, верно, говорят. Мы на солнце глядим, как полагается. У нас все основательно, нам слухи ни к чему.

И верно. Земля – основательно. И-солнце…

Ах, солнце ты, солнышко, нет на тебя управы!

А то бы взял и остался здесь. Не его это дело – летать. Тут легкая жизнь, земля – мирская, все – мирское. Живут миром. И вечерами действа разыгрывают. Не божественные. Ближе. Но интересно. Сами разыгрывают, или приезжают другие – и тоже разыгрывают. Специальные дома для этого. Тридивизоров, правда, нет. И не надо. Избы тоже ладные, удобные. Чисто.

– Скотину не держите, что ли?

– Скотина на лугах.

Мясо, однако, ели каждый день. Не то, чтобы помногу, но ели.

Бога нет – это плохо. Только и сам он, Никодим, от бога отвык, если говорить правду. Пока все вокруг верили – и сам верил. Все вокруг не верят – и сам…

Молился, правда. Шепотком или мысленно. И крестом осенял себя. Так привычка же. Господи! Сорок лет молился – сразу не бросишь. Да и кому от этого вред?

– Ну, будьте здоровы…

– Да не оставит тебя Красота!

Ехал дальше. И трудно думал.

Не уйдут отсюда. Не поверят. Нет, не уйдут. Да и легкое ли дело – от такой земли, от ровной жизни – и вдруг бах, тарарах, бросай поля, избы, скот, набивайся в железные корабли, лети куда-то через черную пустоту…

Лети от такой красоты, которая не просто сама по себе, а с людьми. Сама по себе – значит, красота есть, а люди ее не замечают, и жить им от нее не легче. Тут красота с людьми: они ее видят, они ее хранят, друг другу ее желают.

Не поэтому ли так спокойны они, уверены, добры? Понимают, видно: раз в мире есть красота, значит, мир этот правильный.

Не того ли когда-то хотелось и самому Никодиму? На Земле тогда не обрел. Далеко пришлось залететь, чтобы встретить.

С ними бы Никодим хорошо жил. Работал бы, как они. И с легкой душой желал бы всем: пусть не оставит их красота.

И никуда бы отсюда не ушел.