Сторож брату своему

Наконец Богиня легонько повела когтистой рукой.

Вперед выполз на коленях чайханщик, приник серой чалмой к нижней плите лестницы и громко сказал:

– О Могучая и Справедливая! Твой приказ исполнен!

– Я знаю, – гулко отозвалась Манат и ощерила длинные острые зубы. – Тарик с отрядом счастливо достиг Нахля. Радуйтесь!

Площадь всколыхнулась: люди разом подняли лица, вскинули руки и древним, заученным жестом провели ладонями по лицу.

– Глупые солдаты, служащие глупому халифу, найдут в Таифе лишь ветер! Радуйтесь!

Площадь всколыхнулась снова.

– Лжесвидетели, убийцы словом, убийцы по соучастию – схвачены! Радуйтесь!

Площадь снова вскинулась – и опала.

Манат оглядела ковер из спин у своих ног.

– Начинайте, – кивнула она огромной остроухой головой.

К Батталю подошли первому. Увидев в руках у чайханщика здоровенную медную чашку и наточенную джамбию, бедуин попытался отползти, но его придержали за веревки.

– За что?! – взвыл он.

– А ты не понимаешь? – искренне удивился чайханщик. – Зачем клялся – жертва у жертвенника, жертва у жертвенника?.. Вот жертва у жертвенника, о глупец! Вот ты – жертва. Вот перед тобой Наилучшая Госпожа. Вот нож, вот чаша. А то, что в Таифе было, – разве то жертва? То было исполнение приговора, по вашему шариатскому закону вынесенное…

Батталь тоненько заскулил, не отпуская глазами лезвие.

– Это хорошо, что ты сознаешь свою вину, – успокоительно похлопал его по плечу один из державших веревку. – Легко через Мост Лезвий пойдешь…

Манат степенно кивнула, подтверждая его правоту – чем сильнее покаешься, тем легче путь на Ту Сторону, это истинная правда…

– Не бойся, не бойся, все будет хорошо, – улыбнулся старичок, показывая беззубые десны. – Все будет хорошо…

Батталя взяли за подбородок и далеко запрокинули голову.

– Лжесвидетелю – смерть! – выдохнула площадь.

Чайханщик сделал на горле человека глубокий надрез и быстро подставил посудину.

Вскоре на ковре остались четыре трупа. Манат осушила последнюю чашу.

И пролаяла над толпой:

– Отнесите тела на холм, в старую каабу, их обглодают звери и ветер. С мертвецами положите все неправедно нажитое имущество, подаренное глупым халифом. Налагаю заклятие – это золото не достанется никому из живущих. Справедливость восстановлена. Радуйтесь!

И площадь снова вскинулась и опала в благодарных поклонах.

* * *

Нахль, тот же день

На помосте во дворе бойко играли музыканты: один бил в дарабукку, второй посвистывал на флейте, третий отчаянно терзал струны лауда. Певичка – из дешевых, ярко накрашенная и едва одетая – извиваясь, проводила ладонями по грудям и пела:

Не могу я опомниться от безумной любви,
Стало сердце мое безразлично к упрекам, к мольбе,
Днем и ночью меня постоянно забота грызет,
И ничем отступиться от муки моей не могу!
Если вылечить сердце невозможно от этой любви,
То тоска пересилит и погубит меня![18]

Сайф ибн Дарим стоял на террасе и счастливо пошатывался от выпитого. Парчовый лиф сполз с одной из смуглых грудок певицы, обнажая розовый сосок.

– Вах, роза, вах, роза садов, черноокая гурия рая! – зацокал языком почтенный Марзук, содержавший этот просторный дом у базара.

Девица развела руки и затрясла выпуклым животом с прекрасными складками – золотые динары, нашитые на пояс прозрачных шальвар, призывно забрякали.

– Клянусь разводом моих жен и освобождением моих рабов! – воскликнул Сайф ибн Дарим. – Я войду к этой женщине!

– Динар на поясок, – умильно улыбнулся господин Марзук.

– Иии-ик… – счастливо икнул Сайф. – Непременно!.. Еще вина! И несите же, наконец, сочных, жареных цыплят!..

Его снова шатнуло.

– Я должен облегчиться, – строго сказал бедуин сам себе и принялся задирать подол рубахи.

– Эй, братец! – окликнул его из глубины дома младший, Гитриф. – Ты теперь большой человек, шейх благородных бану килаб! Разве можно такому благородному, обладающему имуществом мужу мочиться на землю? Вели подать себе таз, как то делают образованные люди из города!

– А и правда! – обрадовался умному совету Сайф. – Несите посудину!

И, покачнувшись, сильно махнул рукой – кстати, зря, чуть с террасы не рухнул.

С медным тазом уже ковылял один из бану килаб – старик хромал, припадая на высохшую ногу, с выражением крайней преданности на лице.

– Живей, калека! – рявкнул второй брат, Харис.

И облизнул выпачканные в мясном соусе пальцы.

Когда бедуин с тазом подковылял под самую террасу, стало видно, что это вовсе не старик – просто худой, оборванный человек с голодными глазами. Он встал на колени перед сыном Дарима и, преданно сверля Сайфа глазами, приподнял таз.

– Вот вы порицаете меня за вино, – строго попенял невидимым попрекателям Сайф, – а оно очищает мою мочу и делает ее подобной серебру!