Сторож брату своему

– Я смотрю, ей есть за что поблагодарить!..

В лицо хлестнуло пылью. Оба сумеречника расчихались. За спинами топочущей кавалькады снова послышалось: «О Всевышний, милостивый, прощающий…»

Лаонец злобно буркнул:

– Вот уроды сумасшедшие, головой двинутые, психи фанатичные, а расплодилось-то их сколько…

– И?.. – Тарег снова чихнул. Платок ни от чего не спасал на этом сорном ветру.

– Хорошо, что сейчас их много подохнет от голода, а то опять попрут, как два с лишним столетия назад – как саранча. Ты видел, как они в бой лезут? С дикими воплями про этого своего Али, с сумасшедшим блеском в зеницах! Им голову дурят на предмет того, что они после смерти попадут в какой-то там сад с голыми бабами и фруктовыми деревьями, представляешь?!

Пыльный смерч с отчетливым запахом разлагающейся на солнцепеке помойки не дал Тарегу ответить – все потонуло в зловонном секущем мареве.

Сзади поднимался веселый гомон. Придерживая над носом платок, Тарег обернулся: так и есть. С растрепанной женщиной поравнялись бедуинские верблюды. Двое мужчин поднимали на седло несчастную богомолку и ее детей. Женщина висела в их руках как пустой черный мешок. Детей, впрочем, не стали сажать на горб, а принялись пихать во вьюки. За криками не слышно было, плачут они или нет. Довольно гогоча, бедуины лапали пленницу за грудь, глумясь, дергали за непокрытые волосы и прихватывали между ног. Она даже не отбивалась.

– Не лезь, – голос Амаргина заставил его вскинуться.

Лаонец подъехал совсем близко. Кобыла мотала звонкими блескучими поводьями.

– Не лезь, – злобно повторил Амаргин, кривя темные тонкие губы. – Это их собачье дело. К тому же ей все равно, кто ее будет трахать, – ими с детства торгуют, как скотиной. Сейчас она – потерявшаяся скотина. Не переживай за нее. К тому же, когда мы войдем в этот вонючий городишко, тебе придется перестать вскидываться на каждый крик. Наши доблестные покровители намерены разграбить Хайбар…

Лаонец показал ровные блестящие зубы в хищной улыбке. И принял с места в галоп.

Тарег прищурился, разглядывая растущий силуэт крепости. Где же ты, где ты, Манат?.. Для чего я туда еду?.. И кого мне теперь защищать, а, Хозяйка?..

* * *

Тот, на кого показали как на амиля, ползал в пыли и жалко всхлипывал:

– О благороднейшие дети ашшаритов! Я знать не знаю ни о какой таможне! Клянусь Всевышним, о цвет воинов пустыни, мы не посылали катиба собирать налоги!

Хлюпающий кровью человек вытирал почему-то не текущий нос, а бритую голову. Он елозил рукавом по потной макушке неестественно быстро и еще чаще всхрюкивал. А потом снова пускался в мольбы:

– Во имя Всевышнего!..

Крепость оказалась пустой. В саманном домике у внешней стены они и нашли этого хлюпающего человечка. Точнее, к человечку их привел шаркающий шлепками – юноша? Но у юноши вместо зубов были гнилые желтые пеньки. И морщинистое одутловатое лицо. И пустые глаза. Этот ходячий полумертвец что-то жевал, время от времени пуская из уголка губ желто-коричневую слюну. Принюхавшись, лаонцы скорчили понимающую гримасу – гашиш.

Такие, как этот хашишин, встречались во множестве – нагляделись, пока ехали кривыми улочками к крепостному холму. Оборванцы в пропотевших грязных рубахах, пошатываясь, брели вдоль глинобитных дувалов: хватались за стены, изможденно приваливались в воротные ниши. Кружком сидели на обрывке ковра перед заброшенной масджид, дверь которой оказалась заложена здоровенной щеколдой. А сверху еще и забита досками. На темных брусьях выделялись свежие царапины. Глубокие борозды складывались в рисунок вязи: рука какого-то отчаявшегося человека пыталась вывести «бисми ллахи ар-рахмани…». «…И милосердного».

Черные потеки и бурое пятно на каменной плите у входа объясняли, почему призыв к Всевышнему, милостивому и милосердному, остался неоконченным. Край похожего на тряпку ковра наползал на то, что, видимо, было лужей крови последнего верующего Хайбара.

На ковре кружком сидели четверо пустоглазых и передавали друг другу мундштук кальяна. С гашишем, конечно.

Заметив метнувшуюся в переулок фигуру, лаонцы рванули следом. Человека удалось изловить быстро – их нынешний проводник бежал, судя по всему, не от них, а спасаясь от каких-то собственных то ли мыслей, то ли видений, и довольно долго бессмысленно бормотал, отмахиваясь от видимых только ему собеседников.

Аирмед, морщась от невыносимо смердящего дыхания человека, нажала ему на виски и что-то проговорила. Лицо хашишина немного прояснилось и стало осмысленным. Тогда-то все и увидели: человек еще молод. Поначалу сумеречники приняли его за старика.

Поднимаясь вслед за ним к крепости – снизу цитадель все больше походила на два шлепка грязи, забытой каким-то великаном, – заглянули в несколько дворов. Где-то от них шарахнулись тени в абайях – с призрачным, жалобным шепотком. С потолков и перекладин свисали странные плетенки.

Осторожно повертев одну, Аллиль тут же отдернул пальцы: согнутый из нескольких перевитых хворостин круг. И протянутая сквозь него ветка. Как молния. Это был «Глаз аль-Лат».