Сторож брату своему

«Святой город» ашшаритов стоял на перекрестке караванных путей – теперь заброшенных. Провизию в него подвозили купеческие караваны. Но сначала иссякли поставки из Лаона – по понятным причинам. Потом с побережья – плодородные земли аль-Ахсы заняли карматы. Затем перестали подвозить зерно из Ятриба – город паломников сам стал испытывать трудности с продовольствием. И вот теперь последняя стрела – в песках стал задыхаться Хайбар, ранее прозванный зеленым раем Хиджаза. Воины Али сражались за Хайбар несколько лет, писали в воспоминаниях сподвижники ашшаритского пророка. Им пришлось истребить всех мужчин из хайбарских крепостей: местные жители крепко держались своей веры. Веры в аль-Лат. Точнее, вера – непонятно во что – была у ашшаритов.

А местные чтили Ту, что издревле отзывалась на их молитвы, приходила на праздники и помогала в беде, засухе или болезни. Деву-Львицу в рогатом шлеме. Богиню поэтов и воинов, владычицу убивающих солнечных лучей. Ей оставляли жертвы на солнце – чтобы умирали от пробивающей разум стрелы беспощадного светила. От солнечного удара. Поэты тоже молились аль-Лат – на высотах. Молились о смерти или вдохновении. Многие сходили с ума – но продолжали писать. Божественные, темные, нездешние стихи:

И повеленья, данные векам,
Я сам расслышал и писал их сам.
И та, кому в священной тишине
Молился я, сама молилась мне.
О, наконец-то мне постичь дано:
Вещающий и слышащий – одно!
Перед собой склонялся я в мольбе,
Прислушивался молча сам к себе.
Я сам молил, как дух глухонемой,
Чтоб в мой же слух проник бы голос мой;
Чтоб засверкавший глаз мой увидал
Свое сверканье в глубине зеркал.
Да упадет завеса с глаз моих!
Пусть будет плоть прозрачна, голос тих,
Чтоб вечное расслышать и взглянуть
В саму неисчезающую суть,
Священную основу всех сердец,
Где я – творение и я – творец.
Аз есмь любовь. Безгласен, слеп и глух
Без образа – творящий образ дух.[28]

Это потом уже ашшаритские певцы новомодной любви-узри переняли «темную манеру» славословий аль-Лат. Только они истекали чернилами и потом, корпя над бумагой, а те, что восходили на вершины, расплачивались кровью. И настоящим лучом тьмы, озарявшим последней молнией разум.

И вот теперь аль-Лат возвращалась в свои исконные земли – не умерев, но изменившись. Наказывая солнечными стрелами отступников, невиновных и случайно приблудившихся. Богиня обезумела. Когда боги тоскуют по дому, из которого их изгнали, они сходят с ума. И им становится не до поэтов. Стихи перестают их привлекать. Зато сильно тянет на запах живой крови.

Дующий с хайбарского холма ветерок попахивал гнилью. И падалью.

Над выбитой сотнями ног колеей торчал облетевший тамариск. Некогда круглившаяся зеленью крона уродливо растопырила изогнутые, как когти, ветки. На них полоскались выцветшие обрывки ткани и ленты. Звякали колокольца. У подножия деревца кто-то сложил кучку камней. В щели между булыжниками были воткнуты щепки и хворостины, обвешанные лоскутами. Пир. Святое место, куда приходят просить о милости – кого? Всевышнего? Кого и о чем они просят, эти несчастные, чья последняя надежда – кучка камней?

У корней умирающего тамариска сидела и мерно раскачивалась женщина. Сидела прямо на земле – правильно, ашшариткам молитвенные коврики не положены. Раскачивалась взад-вперед, взад-вперед, вцепившись в лохмы и подвывая. Платок сполз на плечи, открывая волосы, остановившийся взгляд свелся в пустую точку над горизонтом. У коленей лежал неподвижный маленький сверток. Второй ребенок – на вид двухлетка – безучастно сидел рядом с матерью. Мальчик – или девочка? Колени поджаты к животу, подбородок упирается в колени – был совершенно голым. Ребра торчали под кожей, как прутья корзины.

Топот копыт привлек внимание нищенки, и тоненький вой – «о Всевышний, Ты милостивый, прощающий, о Всевышний, у Тебя лишь сила и слава» – прервался. Пустые глаза на обтянутом кожей лице уставились на всадников. И мгновенно раскрылись – ужасом:

– Хамса фи айник, рабби йа’мик! Пятерню тебе в глаз, пусть Бог ослепит тебя!

Женщина схватилась за что-то под одеждой – видимо, за ладошку Фатимы. Умирающая мать умирающих детей боялась сглаза.

– Не щиплись! – сердито вскрикнул Сенах.

Видимо, сидевший сзади Тарег слишком сильно вцепился ему в пояс.

– Прости, – действительно, пальцы сжались до боли.

– Что она там бормочет?

– Молитвы.

– Чего просит?

– Ничего не просит. Она славит своего бога.

Сенах поперхнулся смехом: