Страда и праздник. Повесть о Вадиме Подбельском

— Представьте себе, примерно то же, что и вы. Только с расчетом на более громкий, как вы заметили, отзвук!

Во дворе, казалось, стало еще оживленнее, но это было все то же оживление бестолковой вольницы. Прошьян схватил кого-то за рукав, потом другого, спрашивал, где командиры, но никто не знал и, судя по всему, знать не хотел. Попов, окруженный матросами, сам чудом вышел на него, Прошьян спросил, нет ли автомобиля, он намерен ехать на телеграф, и Попов радостно закивал:

— На телеграф? Так почтовый автомобиль и имеется. Самого наркома возил, а теперь наш… Вот, братишки к рукам прибрали… Жаль, самого голубчика упустили, сбежал!

Попов, размахивая руками, показывал в темноту, туда, где смутно угадывались каменные столбы ворот и хмурый контур башни броневика. Матросы галдели, радуясь, что нашлось дело, гурьбой двинулись к воротам.

Кто-то рядом кричал, чтобы искали шофера, но тот, оказывается, сидел в машине под охраной двух солдат с винтовками. Солдат тотчас прогнали с заднего сиденья, туда набилось человек шесть матросов, а Прошьян сел вперед. Попов инструктировал охрану:

— Чтоб там… того, обеспечить! И караулу — инспекцию. Не дремать!

Отвечали нестройным хором, что-то согласно-одобрительное, и разом, в несколько крепких рук, колотили шофера по плечам, чтобы заводил.

Мотор загудел, вспыхнули фары, обливая призрачным светом забор и кирпичные стены за ним, можно было ехать, но Прошьян внезапно откинул дверцу, крикнул, чтобы ждали, и почти бегом направился к дому.

Камков и Карелин удивленно уставились на него, торопливо выдергивающего из пачек, наваленных в углу, желтые листовки, которые утром матросы притащили из соседней, через переулок, типографии: «Бюллетень № 1», «Ко всем рабочим и красноармейцам», «Воззвание Московского областного комитета партии левых социалистов-революционеров» — все, что удалось насочинять и отпечатать. Листки рассыпались по полу. Прошьян подхватывал их, тихо бранясь, засовывал в карманы пиджака.

— Вы что? Зачем? — Боренька Камков подскочил, похоже сострадая, заглядывал в лицо. — По городу уже расклеивали! Вы еще хотите, да?

Прошьян выпрямился задыхаясь.

— Город спит! Городу наплевать вот на это, — он смял и отбросил листовку. — Где воззвание крестьянской секции ВЦИК? — Он снова начал шарить в пачках.

— Вот, здесь они. — Камков подал пачку листовок. — Но объясните же, Проша, зачем они вам!

Карелин перегнулся через стол, взмахнул рукой.

— На телеграф? Да? Молодец. Правильно… Давайте, давайте. На всю Россию!

Камков все еще не понимал, растерянно вертел крупной, в черных кудрях головой.

— При чем тут телеграф? Он же наш, там караул…

Прошьян не дослушал, распахивая створки дверей, расталкивая каких-то солдат, запрудивших коридор, выскочил во двор. Матросы в автомобиле встретили его радостными воплями. Он плюхнулся на сиденье, сказал шоферу, чтобы трогал.

Фары снова облили светом бледный кирпич домов; булыжник за передним стеклом дрогнул, запрыгал, потянул, придвигая, темные деревья на исходе переулка.

У Покровских ворот, возле низкого, с торчащим пулеметом окопа, их остановили на минуту, но, узнав поповских телохранителей, пустили дальше, в ровный тоннель бульваров, прочерченный тускло блестевшими полосками трамвайных рельсов. Матросы притихли, как будто бы короткое, в минуты пробитое автомобилем пространство до телеграфа было уже зоной противника, будто они ехали разведчиками или парламентерами, и Прошьян, вылезая из машины, постарался посильнее ударить дверцей, бодро сказал:

— Двое остаются здесь. Один — в караулке, для связи. Остальные — со мной!

Ему вдруг вспомнилось, как весной семнадцатого года он в Гельсингфорсе вот так же ходил в окружении матросов. Славное было время! И какую газету он делал — посланцы с кораблей чуть ли не в драку разбирали тираж! Злость и раздражение, завладевшие им в присутствии Камкова и Карелина, теперь прошли; хотелось действовать, быть решительным и смелым.

Миновать караулку незамеченным не удалось — оттуда выбегали матросы, засидевшиеся в безделье, окружали толпой, и он тянул эту толпу по ступеням вверх, за собой, пока не отворились перед ним двери аппаратного зала — просторного, с какими-то людьми, уже насторожившимися, в тревоге обратившими на него бледные лица.

На мгновение он задержался в дверях, еще не выбрав слов, которые скажет, лишь только ощущая себя как бы на вершине намеченного, оставив позади не эту умолкнувшую разом толпу матросов, а все начиная с марта прошлого года — и должность наркома, и странную, для компромисса с большевиками, службу в военной коллегии, и вчерашний день с маятным ожиданием взрыва в германском посольстве, и приход Дзержинского в Трехсвятительский, и свое почти ребяческое бегство от него в гулкий простор комнат морозовского особняка. И как бы проверив себя этим почти молитвенным стоянием, он бросил в зал слова, как ему казалось, неопровержимые, способные увлечь любого:

— Мы убили Мирбаха! На нашей стороне все, кому ненавистей империализм и дороги интересы трудящихся! Это говорит партия левых эсеров!..