Страда и праздник. Повесть о Вадиме Подбельском

— Ответьте, что телеграф занят левыми эсерами. — Прошьян постучал пальцами по столу, снова сосредоточиваясь на диктовке. — Так… — «Все эти попытки встречаются единодушным негодованием рабочих и красноармейцев, горячо приветствующих решительные действия защитницы трудящихся — партии левых социалистов-революционеров… Да здравствует восстание против империализма! Да здравствует власть Советов!..»

Он смотрел на Лихобабина, как тот дописывает сказанное, подправляет неразборчивое. Торопя его, подтолкнул листовки с «Бюллетенем № 1», с воззваниями.

— И это, и это тоже… Передавайте!

Сзади, у входа в зал, возник какой-то шум. Двое матросов, тех, из охраны Попова, с которыми вместе приехал, ввалились в зал, приближались явно в возбуждении, с желанием что-то рассказать. Один, рябой, с потертой коробкой маузера на боку, сдернул фуражку, смял в огромной ладони, заговорил усмехаясь:

— Ну дела, товарищ Прошьян! Смидовича схватили. Представляете? Самого пред-се-да-теля Мос-со-ве-та! Как миленького!

Другой, пониже ростом, с белесым чубчиком из-под ленты с буквами, захихикал:

— По Мясницкой проезжал в автомобиле, а тут наши, что с той стороны караулят, у главного входа — цап-ца-рап! Доездился… туда его, в Трехсвятительский покатили, в компанию к Дзержинскому…

Прошьян растерянно смотрел на матросов. Ему представилось такое знакомое лицо Смидовича — высоколобое, профессорское, аккуратно завершенное клинышком бородки. И тотчас всплыли в мыслях собственные слова, диктованные Лихобабину: «Да здравствует восстание против империализма! Да здравствует Советская власть!» Набатное «против империализма» оставалось в силе, а вот насчет Советской власти «да здравствует» теперь не выходило. «Против» получалось. Как он ни старался, чтобы такого не случилось, как ни схватывался с другими членами своего ЦК, а выходило именно так: не восстание против далеких и грозных немцев, а мятеж, обыкновенный мятеж против близкой, в версте отсюда, в муках и борьбе творящей свое трудное дело власти!..

Он словно очнулся, почти в панике спросил:

— А не ошибка? Точно Смидович?

— Уж куда! Сам рекомендовался, думал, потрафят его мандату!

— Ладно… Ступайте к автомобилю. Сейчас поедем в штаб Попова…

Бесцельно поплелся за Лихобабиным, совавшим свои листки телеграфисту, обходил стол за столом с молчащими, в желтой меди аппаратами. Про себя отметил, что людей в зале стало отчего-то меньше, почти совсем не осталось, но не стал решать, как их вернуть. Единственное, что утешало, — то, что он чист перед самим собой: в неразберихе душного дня и злой, предательски настороженной ночи он все-таки делал дело — как хотел, как верил, до конца.

У дальней стены остановился, громко сказал, слыша эхо собственных слов под высоким потолком:

— Лихобабин! Я вас оставляю здесь за старшего. Никаких телеграмм не принимать. Все, что сказал, отправить! — И пошел быстрым шагом через лабиринт столов, к той, еще недавно так приветливо распахнутой двери.

Харьковский говорун не то почтительно, не то насмешливо склонил голову:

— Слушаю-с. Ради акта политической свободы!

6

О приезде Прошьяна на телеграф, об измене Лихобабина и начавшейся передаче левоэсеровских воззваний Подбельский узнал по телефону от Тимакова. Тот мудро поступил, не обнаруживал себя, оставаясь в кабинете, куда ему приносили вести два телеграфиста. Деловым своим видом — пачки бумаг в руках, вежливое «позвольте пройти» — они не привлекали внимания караульных. Появись Тимаков на глаза Прошьяну, он, конечно, был бы либо арестован, как Ермоленко и Ефретов, либо вынужден был под угрозой оружия официально распоряжаться и тем самым довел бы захват телеграфа мятежниками до самого края, его полного им подчинения.

— Вы молодец, — устало поблагодарил в трубку Подбельский Тимакова. — Правильно действуете.

— Как вы приказали, Вадим Николаевич… А что наши-то войска? Скоро? Что-то уж больно чешутся!

Небо за высокими окнами телефонной станции начало светлеть. Ночь уходила, оставляя в притихших улицах густой, казалось, почти осязаемый туман. Слабо различимые в нем, изредка раздавались винтовочные выстрелы.

Безуспешно переговорив с дежурным по штабу гарнизона, Подбельский в сердцах кинул трубку на рычаги и пошел в зал, где у коммутатора прилежно дежурил Николаев. Ему придвинули стул, он присел на краешек и тотчас вскочил.

— С Бонч-Бруевичем есть связь?

— Только что звонили, нет на месте.

— А ну-ка еще попробуем!

Телефонистка, придерживая на вытянутых руках проводок со штекером, долго вызывала номер. Молодое ее лицо выглядело усталым и серым. Взглядом показала на отводную трубку: ответили.

Голос Бонч-Бруевича был бодрым:

— Ну как, все ждете войска? Считайте, что дождались. Сосредоточение окончено, все в движении. Начальство неумолимо применяет все правила тактики и стратегии… Скоро ваш предшественник на телеграфе почувствует силу красноармейского удара!

Подбельский рассказал то, что узнал от Тимакова: Прошьян надавал для передачи разных воззваний, а сам уехал.