Страдания князя Штерненгоха

«Отступление», — говорит Веллингтон у Граббе, — «невозможно по двум причинам: во-первых, ему препятствует наша честь, а во-вторых — лес Суанейский». Тут, впрочем, есть материал для размышления; я могу сказать о себе, начиная с моих пятнадцати лет, то же самое, что Ницше: «Ich bin immer am Abgrund»[49]. — И идея sui occisionis[50] сопровождает меня столь же сладко, верно, как дорожная палка — это длится тридцать лет, и я ничуть от этого не устал. Все практическое должно было при этом, конечно же, провалиться в тартарары, — и если бы я хоть минуту серьезно подумал о «практическом», мне хотелось бы сказать здесь «дерьме», — будь это какая-нибудь карьера или наполеоновские амбиции, то это было бы с моей стороны исключительно неэнергично. Моя Сверхэнергия заключается в показательном недостатке того, что людишки называют энергией. У меня достаточно энергии на то, чтобы встать почем зря, как выражается pecus[51], в полночь с постели и полтора часа идти сквозь холодную ночь, чтобы посмотреть, каково в ночи настроение вокруг памятника герою Шверину у Штербогол[52]; но до моего третьего года у меня не было достаточно энергии на то, чтобы сказать прохожему, встреченному мною: Как пройти туда-то и туда-то?.. Я, конечно, часто так спрашивал, но всегда имел при этом чувство, будто бы жевал дерьмо. Вот такая характеристика детства… Это росло до самого сегодняшнего дня; частью я стал более отупевшим, частью более разумным. Человечество до сих пор не знало подобной Umwertungen der Werte[53]. (Моя главная должность: половой, кошачий слуга…)

Тому, что я даже в последние одиннадцать лет не издох — а ведь и ранее, как говорится, во времена беззаботности, это могло со мною случиться — в любой момент (самое худшее настало в 1911 году, когда, живя беззаботно, я несколько месяцев только шатался) — есть, помимо уже сказанного, еще три причины: 1) искусство обращаться с людьми; 2) мое совершенно уникально здоровое тело — которому даже самые страшные «нездоровые» атаки духа[54] не могли слишком повредить… и 3) ангел-хранитель — или «дух» и т. д. — и, в общем, еще, в-четвертых, мое философское окаменение.

Ad primum: я нашел modus vivendi со всеми людьми — основанный на некой любви (снисходительной), последовавшей из абсолютного презрения — следствие: за десять лет у меня — внешним видом часто хулигана, с такими же хулиганами встречающегося, — не было каких-либо серьезных раздоров с людьми — кроме одного маленького случая, когда я находился в совершенно ненормальном и, разумеется, пьяном вдрызг состоянии (непосредственно после того, как напился денатурированного спирту). Все люди меня любят… и я знаю почему, — все они, не зная об этом, — метафизики, а сам я метафизик κατεξοχήν[55].