Страх

Она и впрямь была белобрысой, хоть альбинос в моем представлении не таков, как ни ряди его в «летучую мышь». Светлое пёрышко между ножек отливало золотым руном. Завитки у виска были цвета той славной пшеницы, что держат годами на выставках сельских хозяйств (от чего, они, правда, линяют) и что порой можно увидеть в поле. При этом кожа ее, даже в самых интимных местах, была лишена пресной младенческой розоватости, что заставляет думать о кремах от солнца и пляжных грибах. К тому же я с давних пор помнил разницу в белизне ее попки и спинки, когда, у фонаря скинув трусы, она не спешила скользнуть в зеленоватую воду. Нет, ей было далеко до героев несуществующего автора, чей призрачный роман в свободное от меня время не покидал ее рук. Два раза мы с ней выбирались на воздух. Впрочем, город действительно был далеко.

Спешу признать (ибо близка развязка), что вовсе никак не мыслил жизни с ней: я имею в виду устройство жизни в смысле финансов, например, или места (дядя Борис должен был объявиться вот-вот), или чего бы то ни было в этом роде. При учете последствий это может показаться забавным. Нужно, однако, знать, что сны для спящего не бывают смешны, ибо несоответствие частностей, составляющее основу юмора, есть самая ткань сна. Иногда, должно быть, тоже с потешной гордостью, я наблюдал, как она ловко стряпает нам обед, или моет несносный пол — создавалась иллюзия его поблескивающей прочности, — или попросту вдруг обнимает меня за плечо и глядит в то же окно, слегка прищурясь и покусывая губы. И снова ее висок с прожилкой был возле моего виска, так что все, о чем мог я себя спросить, касалось, в сущности, предрассудков. Теперь я знал многое; я, например, точно знал, что люблю ее распутство, ее блуд — мнимый или былой, не важно. Что мне нравится ее опытность. Ее некоторые словечки, которых нельзя написать. Ее дивное бесстыдство. Но разве я любил ее?

Оба раза мы ездили в город по ее просьбе. Метро доставляло нас в центр. Мы подымались все по той же Михайловской вверх, и затем я ждал ее в сквере. Она ходила в костел. Служба была по субботам.

XXI

Жаль, что у меня нет карты (в те времена — большой дефицит), и ниже мне предстоит положиться на свою память. Читатель вскоре оценит, я думаю, такой парадокс. Когда булгаковский Турбин, после падения белых, бежал к себе домой, а петлюровцы по нем стреляли, он, после второго промаха, осознал вдруг весь смысл числа три. Происходило это, кстати, как раз близ описываемых мною мест: чуть-чуть левей, если стоять лицом к костелу.

В тот день она спросила разрешения съездить в город самой. Я уже знал настоящее значение ее рабства, поэтому только пожал плечами. К моему удивлению, однако, она принялась рассказывать, где мне ее ждать. Она спросила, помню ли я тот дом с двумя парадными на разных этажах. Мне казалось, я помню.

— Чудно, — сказала она. — Жди меня возле верхнего без десяти минут шесть. Сегодня служба по-польски. Я хочу там быть, а мне идти от Софии.

За все эти дни это было первое разъяснение — и самый большой диалог, — которым она меня удостоила. Я молча кивнул. Она уехала тотчас. Припоминаю тот день, по-весеннему серый, влажный, когда даже воздух кажется вязким, вещественным, полным звуков и запахов, самых ничтожных, впрочем — кухонных, например, или выхлопов транспорта, похожих, по мере взлета их к небу (лоджия, восьмой этаж), на чад керогаза. Я вскоре продрог и закрыл балконную дверь. Потом я слонялся по квартире. Пытался сидеть в кресле, глядя на наш диван. Пытался читать. Не постигаю, какими судьбами мне в руки попался Мей. Я после специально спрашивал дядю Бориса, откуда у него этот том. Он, разумеется, не знал сам. Но как бы там ни было, «бьет Колен свою Колетту, и в каморку их на крик, хоть бы было до рассвету, сам Амур слетает вмиг!» (кажется, из Беранжера; а лучше бы из де Сада; сколь часто был прав божественный маркиз!). Часам к трем я задремал. Проснулся с болью в висках в том же кресле. Часы показывали, что я могу опоздать. Я вскочил. К метро я добрался в пять-пятнадцать: 5–15, формула на табло. Турникет проглотил пятак. Пятерка мне Всегда казалась красной. Вернее, красно-коричневой, с отливом. Шестерка, к слову сказать, зеленой. Артюр Рембо видел цвета букв. Поезд подошел тотчас. Крещатик промелькнул, на Костельной я запыхался. Возле парадного я был без пяти шесть: 5+1–5. Формула судьбы. Особенно в цветовой гамме. Улица была пуста: плохо знакомая мне еще в тот миг улица…

Легко догадаться, я ждал ровно пять минут. Потом, готовя извинения, пошел в костел.