Страх

Впервые я был здесь. За те несколько десятилетий, что тут хозяйничали астрономы, огромный зал его был разбит на три этажа. В верхнем, под куполом, теперь была церковь. Алтарь стоял на месте прежнего проекционного аппарата. Заглядывая в себя, замечает один психолог из старых, находишь космос — или божество. Заглянув в зал, я нашел горстку прихожан. Действительно, служили по-польски. Кресла остались прежние, как в кино. Но Тони здесь не было. Я заблудился в коридоре, ибо бежал бегом. Наконец я снова был у парадного. Еще не смерклось, но зажглись фонари. И в их призрачном газовом свете (поскольку неон — газ) проклятая улица была опять пуста. Я стараюсь, я все еще стараюсь, далее теперь, на горе (все помнят: Нью-Джерси в основном — равнина) быть точным, аккуратным, точным в мелочах. Вот например: Трехсвятительская делает изгиб. Она огибает как раз тот холм, у которого стоит дом с зеленым парадным. № 13. Дальше ограда над склоном, верхушки деревьев за ней. Поворот. Еще один дом: № 11. Может быть, она говорила о нем? Она точно говорила о нем в тот вечер, когда… словом, когда мы с ней встретились. Сказала, он тоже имеет второй вход внизу. Что он такой же, как этот. Нет, что у него даже два таких странных парадных. Как смешно! Или это я узнал сам? Надо быть точным. Я опоздал. Что, коли я спутал еще и номер?

Я уже снова бежал — мимо ограды. Так. № 11. Дверь подалась. Тусклый свет лампочки. Прямые лестницы вниз. Коричневый цвет стен. И сам дом тоже коричневый. Три этажа — пустяк. Я сбежал по ступеням, распахнул дверь. Тот же двор — или смежный. Да, лебёдка торчит за забором. Но стройка идет и здесь. Мусор повсюду. Тони нет. Э, да тут и вряд ли кто-либо ходит. Хоть кто-нибудь. То, либо, нибудь. Двор слишком загроможден.

Разве — жильцы. К тому же парадное высоко, крыльцо тянется вдоль стен, как галерея. Зачем ей идти сюда — даже и от Софии? Три этажа вверх — тоже, в общем, пустяк. Но я опять запыхался. Снова зеленый дом. Это трудно понять в зеленом неоновом свете. Круглое парадное. Краска отстала. Трещины. Трещины всюду. Три этажа вниз. Да, это больше похоже на правду. Но лебёдка опять за забором! Как голубятня у Гоголя… Уже темно. Еще три этажа вверх. Нет, нужно передохнуть. Дело к семи: в бывшей трапезной скоро заслужат… Национальная церковь. Глупость, но вдруг? Я заглянул и туда. Потом снова вернулся к парадным.

Я (как и читатель), конечно, давно понял, что это конец. Понимание снизошло на меня еще в зальце костела — без всяких сомнений, разом, словно святой дух на апостолов. Но, как и на фреске Врубеля (Кирилловская церковь, хоры, потолочная роспись), было оно из огня. Впрочем, прочь кощунства: огнь был адский, это я тоже хорошо знал. Я не забыл еще ни той горячки, что свалила меня в деревне, ни той, от которой я буйствовал по ночам, окончив девятый класс. Потому, на мой взгляд, нужно считать чудом те целых десять минут, которые я просто выстоял у парадного, и геройством — неспешный шаг, которым я затем двинулся прочь к дому № 13. Виноват — 11. Впрочем, я и тогда перепутал. Мысль о том, что есть еще третий подъезд, не оставляла меня.

Я тут же нашел его, иной вопрос — зачем? Позволю себе небольшое рассуждение. Жизнь балует нас простыми ответами. Ее черепаший шаг, обычно ей свойственный, вроде моих ковыляний по тротуару, оставляет нам время сыскать связь между следствием и причиной, и мы греемся на солнышке силлогизмов, вряд ли раздумывая о черной пустоте внизу; мы верим в действительность всех этих хитросплетений. Лишь редкие из нас — и очень редко — чувствуют подвох, иллюзию там, где для прочих торжествует реальность. Но вдруг что-то ломается или, напротив, обретает нежданную прыть, стрелки часов срываются с места, обращаясь в пропеллеры, сквозь которые, как сквозь паутину (наблюдение Марка Твена), едва виден циферблат, в то время как несчастный мученик мчится рысью, стараясь догнать ускользающий миг, и чувствует себя обманутым: жизнь не расплатилась с ним. Она не дала ему шанс понять себя, меж тем как сыграла с ним шутку, или представила фокус и тут же выгнала из балагана, — и он кидается вспять, цепляется за покров тайны, как за занавес, отгородивший сцену, и тяжкий бархат давит его, и он уже ничего не видит меж складок, задыхаясь средь цепких уз, мягких и неподатливых. Но он упорен (я был упорен), он барахтается, кричит. Занавес наконец падает — уже перед ним одним — и что же? Голая сцена, рабочие несут декорации прочь, полумрак кулис, сквозняк, пыль подмостков — и ни следа от волшебной сказки, где нагая актерка ласкалась к герою между гипсовых тел (их играли статисты в фиговых листьях). Тупик.