Страх и его слуга

Шметау схватил Шмидлина за шею и принялся душить. Барон захрипел, мне на мгновение пришлось забыть о том, что я герцогиня, и я кулаком ударила Шметау по голове. Это заставило его прийти в себя. Он отпустил барона. Повернулся ко мне, поклонился и направился к хижине.

– Спасибо вам, ваше высочество, вы спасли мне жизнь, – сказал барон.

Не понимаю, почему мы сразу же не пошли на мельницу, а казалось, кого-то или чего-то ждали. Я прогуливалась кругами. Шметау сидел на трехногой табуретке перед хижиной. Рядом с ним сидели Вук Исакович, Новак и еще один, которого я тогда еще не знала. У них были кости для китайской игры «маджонг». Когда я была маленькой, в Регенсбурге, как-то раз курьеры Турн-и-Таксис привезли мне очень красивую коробку с костями, на которых изображались китайские иероглифы.

Что вы сказали?

Сейчас неважно, какие там правила игры. Правда, насколько я могла слышать, Шметау обучал их именно правилам и стратегиям игры, как они могут, как должны и как следует играть. Мне показалось, что никто из них троих в особом восторге не был. Слуга Новак, разумеется, должен был играть, он был слугой. Вук Исакович, как обер-капитан, был подчиненным графа Шметау, который, как мне кажется, имел какой-то артиллерийский чин, а третьим был некий серб, он из-за одной только своей национальной принадлежности и низкого происхождения оказался в неприятном положении – ему пришлось бороться за победу в досужем занятии, с которым он не был знаком и которое его никогда не будет интересовать.

Шметау радовался всякий раз, когда они делали хорошие ходы, хотя ему самому это было невыгодно, и бил их по рукам, когда они ошибались. Исаковича это бесило, причем настолько, что даже мне издали было ясно видно, что он с трудом сдерживается, чтобы не дать сдачи. Мне казалось, что лучше всего игра давалась Новаку, он реже остальных получал по рукам и постоянно усмехался. То ли эти его усмешки, то ли какой-то исключительно мудрый ход, сопровождавшийся одобрительными комментариями Шметау, в конце концов вывели Исаковича из себя настолько, что он кулаком ударил Новака в лицо.

– Дьявол! – выкрикнул Исакович. – Играть умеет только дьявол. А христиане проигрывают!

Выпалив это, он поднялся, отвесил поклон Шметау и покинул компанию, удалившись в сторону леса.

Шметау расхохотался, принялся собирать кости, а собрав их и положив в коробку, встал и куда-то пошел как ни в чем не бывало. Тот, третий, тоже встал, ткнул в грудь Новака, у которого из носа текла кровь, и пошел вслед за Исаковичем.

Не думаю, что, кроме меня, еще кто-то все это видел.

Вскоре после этого барон пригласил меня проследовать к мельнице. Мы пошли, я и фон Хаусбург – впереди, за нами – пара из комиссии и барон. Когда мы подошли к мельнице, Шметау уже стоял там, прислонившись к полузасохшему дубу с очень толстыми, расходящимися в стороны ветками. Здесь же ждали и крестьяне, группами и поодиночке. Все молчали, царила странная тишина, помню, даже птиц слышно не было. Шмидлин кивнул головой в мою сторону. Я не поняла, что это должно было означать, и, чувствуя себя крайне неприятно, первой прервала молчание:

– Почему он не выходит? Неужели все еще спит? – спросила я пару из комиссии. Они только пожали плечами и не двинулись с места.

– Может, войдем? – сказала я Шмидлину.

Он ничего не ответил и смотрел куда-то в сторону.

– Давайте войдем? – спросила я фон Хаусбурга.

– Я – потом, – ответил он мне и скрестил на груди руки. Это движение не соответствовало сказанному.

– Войдем? – обратилась я под конец и к Шметау.

– Ни за что на свете, – ответил он честно.

– Хорошо, – сказала я тогда, – я пойду одна.

– Не делайте этого, – сказал барон.

Я направилась к мельнице. Оглянулась. Никто не тронулся с места. Я остановилась перед дверью. Оглянулась. Никто не тронулся с места. Я открыла дверь. Оглянулась. Никто не тронулся с места. Я шагнула через порог.

5

Радецки лежал на полу, раскинув руки и сжав ноги. Его белая рубашка лежала рядом. Тело было белым, без кровинки. Глаза открыты.

Я вскрикнула.

«Несчастный, – подумала я. – Было ясно, что он мертв». Прибежали остальные. Мельница наполнилась людьми. Все громко говорили. Рыжеволосый упал в обморок. Шмидлин и второй член комиссии вынесли его наружу. Потом пришли слуги, завернули Радецкого в простыню и тоже вынесли наружу. За ними вышла и я.

Фон Хаусбург спросил меня испуганно:

– Что теперь?

Что я могла ему сказать? Все вместе мы направились к хижине. Мне казалось, что я возвращаюсь домой. Но заходить туда не хотелось, я просто села на стул рядом с накрытым для завтрака столом. Посмотрела на тарелки, вилки, ножи, ложки и как-то машинально отметила, что завтрак обычный, не китайский. «Почему Шметау изменил своим вкусам?» – спросила я себя.

Простите?

Да, иногда в трудные моменты бывает, что думаешь о чем-то совершенно постороннем, никак не связанном со страданием. А может быть, и не случайно на ум мне в тот момент пришел Шметау.