Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Происшествие стало уместным знаком пунктуации для этого дня, разбившего сердце Колвилла. Пока Черчилль сидел за ланчем с Гопкинсом, сам Колвилл трапезовал со своей обожаемой Гэй Марджессон – в «Гриле» лондонского отеля «Карлтон». Так уж совпало, что ровно два года назад он впервые сделал ей предложение. «Я пытался быть благоразумно-отстраненным и не касаться слишком личных тем», – писал он в дневнике[834]. Однако беседа скоро перешла на философские подходы к ведению жизни, а стало быть, забралась в более интимные сферы. Гэй выглядела очаровательной. Утонченной. На ней была шубка из серебристой лисы. Распущенные волосы спадали ниже плеч. Однако она была слишком нарумянена, с удовлетворением отметил Колвилл (используя привычный метод облегчения страданий от ее недоступности – перечисление ее несовершенств). «Она явно была не Гэй образца 10 янв. 1939-го, – писал он, – и я не думаю, чтобы влияние Оксфорда сказалось на ней благотворно».

После ланча они направились в Национальную галерею, где встретили Элизабет Монтегю (Беттс) и Николаса Хендерсона (Нико), того самого человека, который, по слухам, пленил сердце Гэй. Да и Колвилл уловил некую прочную связь между Нико и Гэй, что вызвало в нем «странную тоску по прошлому», которую он уподобил ревности.

«Я отправился обратно в д. 10, пытаясь думать о том, как все это несущественно по сравнению с великими вопросами, которыми там каждый день занимаются на моих глазах, но ничего из этого не вышло: любовь во мне умирает медленно, если умирает вообще, и на сердце у меня было скверно».

Мэри Черчилль не присоединилась к родным в Дитчли: она планировала провести уик-энд со своей подругой Элизабет Уиндем, приемной дочерью лорда и леди Леконфилд, в Петворт-хаусе, их барочном загородном доме, расположенном в регионе Саут-Даунс – в Западном Сассексе, на юго-западе от Лондона. Дом находился всего в 14 милях от побережья Ла-Манша, так что эти места считались территорией, наиболее подверженной угрозе вторжения немецких войск. Мэри планировала вначале отправиться на поезде в Лондон, немного пройтись по магазинам со своей бывшей няней Мэриотт Уайт, а уж потом сесть на другой поезд, который и повезет ее на юго-запад. «Жду этого с таким нетерпением», – записала она в дневнике.

В Чекерсе ее Темницу пронизывал холод, а день снаружи был ледяной и очень темный. Зимние утра на этой широте всегда темны, но в войну Британия стала по-другому отсчитывать время, и это сделало утренние часы невиданно мрачными. Еще осенью правительство ввело «двойное британское летнее время», чтобы экономить топливо и дать людям больше времени на то, чтобы добраться домой до начала затемнения. Вопреки обыкновению, осенью часы не перевели назад, но их все равно предстояло перевести вперед весной. Это создавало два дополнительных часа полезного светлого времени в течение лета (а не один), но заодно гарантировало, что зимой утро будет долгим, черным и гнетущим – на что часто жаловались в дневниках простые англичане. Вот что писала в своем дневнике Клара Милберн, жившая в Болсолл-Коммон, близ Ковентри: «По утрам так ужасно темно, что, кажется, нет смысла подниматься рано и шататься по дому, натыкаясь на мебель, не в состоянии толком что-нибудь разглядеть, чтобы чем-то заняться как следует»[835].

Темнота и холод создавали даже какой-то уют, и Мэри проспала. Накануне она думала, что утром ее кто-нибудь разбудит, но никто этого не сделал. Чувствовала она себя не слишком хорошо. Дороги покрывала бледная корка льда. На ее обычном маршруте обнаружились разрушения, вызванные бомбежками, и ей пришлось потратить немало времени на обходной путь. Она едва-едва успела на поезд.

Это был ее первый визит в Лондон с августа. Она приехала, «чувствуя себя очень странно – как робкая кузина из провинции, притом донельзя взволнованная», писала она[836].

За прошедшие месяцы город сильно преобразился под действием черной магии бомб и пожаров, но он оставался знакомым ей местом. «И пока я ехала на машине по этим улицам, которые так хорошо помнила, – и видела все эти шрамы и раны, – я чувствовала, как же глубоко я люблю Лондон. Он лишился своих изящных нарядов – облачился в военную форму, – и я вдруг очень его полюбила».

Это возбудило в ней воспоминания (прямо-таки прустовские по духу) о том, как город трогал ее в прошлом: вот она жарким летним днем катит на велосипеде через Гайд-парк, останавливается на мосту и смотрит на людей, плывущих на лодках внизу; вот вид на крыши Уайтхолла, «поднимающиеся выше деревьев под вечерним солнцем, словно далекие купола волшебного города»; а вот момент, когда она восхитилась «идеальной красотой» одного из деревьев на берегу озера в Сент-Джеймс-парке.