Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Он принял логику Профессора, еще весной 1940 года заявившего, что немецкие боевые показатели ведения воздушной войны (потери, резервы, темпы производства новых машин) не должны так уж отличаться от британских. Однако точные цифры никак не удавалось определить. Даже после кропотливого анализа, проведенного Синглтоном, оставалась неясной судьба более чем 3000 самолетов Королевских ВВС. Он оказался не в состоянии предоставить точный портрет британской военной авиации, не говоря уж о немецкой. Не сумел он и примирить между собой цифры, выдаваемые различными ведомствами. «Мне представляется, что будет чрезвычайно трудно получить хоть какую-то [адекватную] цифровую оценку силы Германии, – писал он. – На данной стадии могу лишь заметить: я не думаю, что это цифры так высоки, как заявляет штаб ВВС [его разведка]»[822].

Черчилль счел все это глубоко неудовлетворительным и очень раздражающим – особенно неспособность министерства авиации вести точный учет собственных самолетов. Синглтон продолжил свое расследование. В его распоряжении оказывались все новые и новые цифры, противоречащие друг другу.

Бивербрук твердо стоял на своем. С какой-то детской обидой он заявил Черчиллю (6 января, в понедельник), что вообще-то никогда не хотел быть министром. «Я не хотел быть членом правительства, – писал он. – Место в составе кабинета было для меня нежелательным – и, более того, я сопротивлялся этому назначению». Он еще раз подчеркнул, что отказывается от председательства в новосозданном совете и слагает с себя полномочия министра авиационной промышленности. «Дело в том, что моя полезность исчерпана. Я сделал свое дело». Министерству, писал он, «без меня будет лучше». Он поблагодарил Черчилля за поддержку и дружбу, закончив свое послание на довольно слезливой ноте: «На личном уровне, – писал он, – я надеюсь, что вы позволите мне иногда видеться с вами и время от времени беседовать с вами как прежде»[823].

Это было уже слишком. «У меня нет ни малейшего намерения отпускать вас, – написал Черчилль в ответ. – Для меня станет жесточайшим ударом, если вы станете упорствовать в столь ужасных и недостойных планах». Порой письмо Черчилля больше напоминает послание отвергнутого влюбленного, чем депешу премьер-министра. «В разгар такой войны вы не имеете права перекладывать на меня свои тяжелые обяз-сти, – писал он. – …Никто не знает лучше вас, как сильно я завишу от ваших советов и утешений. Не верится, что вы так поступите». Если здоровье Бивербрука этого требует, надо взять несколько недель отпуска, чтобы восстановиться, предложил он. «Но покидать корабль сейчас – ни за что!»[824]

В полночь Черчилль снова написал Бивербруку, на сей раз уже от руки – призывая на помощь образ суда истории: «Среди мелких неудовольствий вы не должны забывать колоссальный масштаб событий и то, что мы стоим на ярко освещенной сцене истории». В конце он привел фразу, которую Жорж Дантон, один из вождей Великой французской революции, вслух сказал сам себе за несколько мгновений до того, как его гильотинировали (в 1794 году): «Не надо слабости, Дантон»[825].

На деле эта стычка с Бивербруком больше походила на сценическое фехтование. Они давно дружили, и каждый отлично знал, как нарушить душевное равновесие другого и когда остановиться. Это была одна из причин, по которым Черчиллю нравилось само наличие Бивербрука в составе правительства и по которым он так ценил его почти ежедневное присутствие рядом. Бивербрук всегда отличался непредсказуемостью. Да, он мог раздражать, зато он неизменно служил источником энергии и хладнокровной ясности восприятия, а его ум был подобен могучей грозе. Они оба с немалым удовольствием диктовали письма друг для друга. Для обоих это было нечто вроде лицедейства: Черчилль расхаживал в своем халате с золотым драконом, тыча в воздух потухшей сигарой, наслаждаясь звучанием и ощущением своих слов; а Бивербрук вел себя как цирковой метатель ножей и словно бы норовил запустить в пространство любые столовые приборы, какие окажутся под рукой. Стилистические особенности писем, выходивших из-под их «пера», отражали разноречивые характеры двух друзей. Черчилль писал длинными абзацами, тщательно подбирая слова, используя сложные грамматические конструкции и отсылки к истории (в одной записке, адресованной Бивербруку, он употребил слово «ихтиозавр»), тогда как каждый абзац Бивербрука был как резкий тычок ножом, лезвие которого иззубрили короткие, хлесткие слова. Он не упивался своим текстом, он выплевывал его.

«На самом деле им обоим это нравилось – и, конечно, ни тот ни другой не считал написание (точнее, обычно – диктовку) писем каким-то тяжким трудом, – писал Алан Тейлор, биограф Бивербрука. – В частности, Бивербрук любил при этом выставлять напоказ свои невзгоды, а еще больше он любил смаковать проявления эмоциональной привязанности, которую он в этот момент действительно испытывал – пока диктовал письмо»[826].