Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

У Черчилля имелись и другие причины досадовать. Недавно он узнал о двух утечках, и это его серьезно обеспокоило. Для начала американская корреспондентка передала по телеграфу в свою газету Chicago Daily News секретную информацию о вишистском правительстве. Особенно задело Черчилля то, что журналистка по имени Хелен Киркпатрик почерпнула эти сведения из разговора, происходившего во время одного из его собственных званых обедов в Дитчли, его полнолунном убежище, где жестко действовал неписаный закон – не распространять то, что доверительно сообщают участники бесед, проходящих в этом загородном доме. Данную тайну (что вишистское правительство не намерено оказывать прямую военную помощь Германии) поведала за обедом французская пианистка Ева Кюри, дочь знаменитого физика[817].

«Мадемуазель Кюри, женщина выдающаяся, должна бы обладать достаточным благоразумием, чтобы не сплетничать об этом на званом вечере в загородном доме, – писал премьер своему министру иностранных дел Энтони Идену. – А мисс Хелен Киркпатрик злоупотребила ее доверием ради журналистской выгоды. Обе женщины должны быть допрошены службой МИ-5 при первом удобном случае; необходимо получить у них объяснения». Он заявил Идену, что Киркпатрик надо немедленно выдворить из страны: «Весьма нежелательно, чтобы такого рода личность выведывала в частных домах сведения, способные стать броским материалом, – совершенно не заботясь при этом о британских интересах»[818].

Этот случай (а также второй инцидент – связанный с публикацией секретных сведений об одном из британских самолетов в американском авиационном журнале) побудил Черчилля направить «Мопсу» Исмею и ряду других должностных лиц директиву о секретности как таковой. «С началом нового года необходимо обращать особое внимание на то, чтобы обеспечивать более строгое соблюдение секретности во всех вопросах, касающихся ведения войны», – писал он. Черчилль ужесточил ограничения на распространение секретных материалов и на то, какого рода информацию можно предоставлять журналистам. «У нас возникают сложности из-за деятельности иностранных корреспондентов обоих полов, – отмечал он. – Надлежит помнить: все, что сказано Америке, тут же передается в Германию, и мы не получаем за это никакой компенсации»[819].

Гнев Черчилля по поводу утечек заставил Джона Колвилла встревожиться насчет собственного дневника, полного всевозможных тайных подробностей работы премьерского аппарата и умозаключений об особенностях поведения Черчилля: такие материалы стали бы желанной добычей для любого немецкого шпиона. Колвилл отлично понимал, что само ведение столь подробных записей, по всей вероятности, противозаконно. «Премьер разослал служебную записку о соблюдении секретности, и меня вдруг стала порядком мучить совесть по поводу этого дневника, – записал он в первый день нового года. – Мне не хватает духу его уничтожить. Пойду на компромисс – буду держать его здесь под замком, относясь к его хранению еще строже, чем прежде»[820].

Когда этот первый день 1941 года начал клониться к вечеру, Черчилль пригласил Колвилла посмотреть, как идут строительные работы в помещениях Оперативного штаба кабинета: их потолок делали бомбостойким. Черчиллю до того не терпелось побродить среди балок и строительных лесов, что он решил обойтись в качестве путеводного светильника лишь фонариком на своей трости – и (пишет Колвилл) быстро «увяз по щиколотки в густом жидком цементе»[821].

Главным раздражителем для Черчилля (если не считать падающих бомб и торпедированных кораблей) стал предварительный отчет, полученный от судьи Синглтона, занимавшегося сравнительным анализом сильных сторон Королевских ВВС и люфтваффе. Затевая это расследование, Черчилль надеялся, что оно решит вопрос и положит конец препирательствам и взаимным нападкам множества заинтересованных сторон.

Ничего подобного не произошло.

Синглтон писал, что в ходе своего расследования он пять дней заслушивал свидетельства о количественных показателях, касающихся истребителей, бомбардировщиков, «убыли» самолетов, состояния резервов и тренировочных машин. Документ, поданный им в пятницу, 3 января, представлял собой лишь промежуточный отчет – промежуточный, поскольку и сам судья пребывал в недоумении. «Какое-то время, – писал он в первом же абзаце, – я надеялся, что все-таки возможно достичь некоторой степени согласия, однако теперь кажется маловероятным, чтобы удалось добиться консенсуса по поводу основных факторов».