Страх и наваждения

Странное, однако же, место, – мой отец потерянно оглядывается. – Такое впечатление, будто раньше здесь кто-то жил.

Не мешай, не видишь, я слушаю, – мать берет его за руку.

В другой руке у него смартфон. Тот, что я оставила в церкви на круглой подставке – вместо немощной, старорежимной свечи. Он водит лучиком фонарика, словно прощупывает низкие тучи: которая из них даст слабину?

Запрокинув головы, мои родители смотрят в небо.

А помнишь, в детстве, мы боялись самолетов.

Не самолетов. Мы боялись бомбардировщиков.

Я так и сказала.

Неправда. Ты сказала, самолетов.

Ах, оставь, не привязывайся к словам. Разве ты не слышишь? Наша дочь малодушно помышляет о смерти.

А я всегда говорил, поколению детей недостает выносливости…

Ветер, дующий с севера, уносит обрывки разговора.

Я чувствую запах гари. Нестерпимая вонь, оскорбляющая мои обонятельные рецепторы, исходит от полосы отчуждения, замаскированной под взлетно-посадочную полосу.

Счет идет на мгновения – на доли секунды, для которых еще не придумано временной шкалы.

В глубине моего сознания возникает еле слышный, вкрадчивый голос.

Не делай этого.

Подавив желудочный спазм, я закрываю окно. Искаженная реальность, подобие обезумевшей яви, расползается, как истлевшая гнилая холстина.

Она говорит: Твой рейс отменили.

А ты – ты почему не улетела? – я обращаюсь к ней, как к своему отражению; как к единожды рожденной сестре.

Какое счастье, что мы не предали друг друга: ни я ее, ни она – меня.

Она говорит: Меня сняли с самолета. Отправили в больницу. Повторный тест показал ковид.

Из лабиринтов моей ослабшей памяти выруливает белая санитарная машина; помедлив у шлагбаума, въезжает на территорию Мариинской больницы.

Если память говорит правду, выходит, я не болела; верней, болела не я…

За окном холодное утро. Там, снаружи, февраль – самый короткий зимний месяц; в краю, где мы обретаемся, он будет длиться бесконечно.

Ну уж, бесконечно! – она листает нашу общую тетрадку. Теперь, когда она выздоровела и вернулась, мы продолжим с того места, на котором остановились. Я наделю ее цепкой памятью. Вместе мы сделаем то, на что не способны поодиночке.

Она включает мой рабочий компьютер.

Говорит: Вставай, не залеживайся. Свари-ка лучше кофе.

А и впрямь, какая же работа без кофе.

Бог, сидящий за световым пультом, настраивает боковую подсветку. Тени наваждений скукоживаются; уходят туда, откуда пришли.