Страх и наваждения

Внизу, сколько хватало глаз, ползли кучевые облака – огромные, точно ледяные торосы, они наползали друг на друга, ежесекундно грозя обрушиться и погрести под собой города и села, поля и пустыри, железные и черепичные крыши, столичные и провинциальные театры, прославленные университеты и ничем не зарекомендовавшие себя общеобразовательные школы, публичные и районные библиотеки, древние храмы и ночные клубы, билборды и баннеры, спортивные площадки и торговые площади, промышленные зоны и мрачные здания тюрем, параллелепипеды фабрик и заводов, построенные вдоль железных и шоссейных дорог на въезде в города, – образы еще никем не разрушенной жизни. Я вбирала их в себя, как сухая земля впитывает дождевую воду, чтобы наполнить кладовые обезвоженной памяти, где они сохранятся целыми и невредимыми до каких-нибудь лучших, в сравнении с нашими, времен.

Занятая своими переживаниями, я выпустила из виду моих мучителей.

Несмотря на чудовищную болтанку, они разглядывали меня с растущим любопытством, как злые дети, разглядывают угодившего в силок слабеющего зверка.

По одинаково хмурому выражению их лиц можно было понять, что они не только не одобряют хода моих мыслей, так и норовящих вильнуть в невыгодную для них сторону, но и сделают все от них зависящее, чтобы этому воспрепятствовать. Пресечь на корню.

«Не кажется ли тебе, – долговязый обращается к коротышке, – что эта странная женщина хочет изъять себя из пространственно-временного континуума?»

Тот испуганно ежится, словно это не меня, а его подловили на преступном желании: куда-нибудь, пока не поздно, свалить. Отводя от себя, быть может, обоснованные подозрения, он отчаянно сучит ножками. На гладком лобике проступают увесистые капли пота. Делая вид, будто взмок от жары, он стирает их дрожащей рукой.

«Так вот, – продолжает долговязый, – этого мы ей не позволим».

Расценив веские слова как намек на помилование, коротыш восторженно кивает.

«Постой, – спохватывается долговязый, – а не слишком ли мы торопимся, представление только начинается, впереди таки́е спецэффекты».

«Ага, прям дух захватывает», – вторит короткий.

«А с другой стороны, – долговязый задумчиво прищуривается, – не пора ли ускорить ход событий».

«Отчего бы не ускорить, можно и ускорить», – услужливо бормочет короткий.

Скупо усмехнувшись, долговязый подает знак своей костлявой, как сама смерть, рукой.

Передо мной, словно мановением волшебной палочки, возникает невысокая кряжистая фигура. По характерной синей куртке (она выбивается из-под белого, небрежно наброшенного ему на плечи халата) я опознаю почтовика из поезда, где – занятый в первом акте нашей безумной, на грани фарса, пьесы – он подвизался в роли проводника. На сей раз, дождавшись своего часа (быть может, в расчете, что его не опознают), он прикинулся лечащим врачом.

Безусловную серьезность его намерений подчеркивал стетоскоп – резиновая трубка, свисавшая из нагрудного кармана.

Тень, падая сбоку, смазывала его бледное, дрожащее в воздухе лицо.

– Температуру ей мерили?

Не отвечая ни да, ни нет, стюардесса, переодетая сестрой милосердия, вложила ему в руку «пистолет». Наведя на меня ствол, он удовлетворенно хмыкнул, скосил глаза на свою добровольную помощницу и, как бы нехотя, кивнул.

«Мы погибли».

Заслышав придушенный шепот из-под кресла, я встрепенулась и дрыгнула ногой. Мой бумажный Вергилий, однако, увернулся, выказав чрезвычайную подвижность, не свойственную его солидному возрасту и накопленному объему знаний.

Вопреки паническим предсказаниям, почтовик, переодетый доктором, задумчиво поигрывал стетоскопом. Со стороны могло показаться, будто он намеревается прослушать мои сухие, сморщенные легкие. Но нет.

Как ни в чем не бывало, он плюхнулся в соседнее кресло и с неподдельным энтузиазмом принялся излагать основные постулаты теории строения глаза. Чем окончательно меня запутал.

Будь у меня возможность пересесть, я бы пересела. Но поскольку такой возможности не было, я – хочешь не хочешь – продолжила слушать.

Чем настойчивее он втолковывал мне принципиальную разницу между палочками и колбочками, тем сильней меня клонило в сон. Голос, тихий и монотонный, проникал в глубины моего черепа, словно сверлил дыру в височной кости…

Дальнейшее я запомнила смутно. Кажется, мне закатали рукав. В голове что-то натянулось и лопнуло порванной струной. Теряя контроль над собой, я вцепилась в подлокотники. Визгливый женский голос выкручивал мне пальцы, пытаясь их разжать. Невыносимая боль понуждала меня прекратить сопротивление.

Я готова была сдаться, когда на краю моего мерцающего сознания разверзлась черная дыра. Захлебнувшись на фальшивой ноте, визгливый голос пронзительно вскрикнул и смолк.

Сквозь дыру в алюминиевой обшивке ворвалась струя ледяного воздуха и свернулась в маленький смерч – стремительный, как балерина на пуанте, он пронесся по салону и походя, не прикладывая усилий, вырвал крепежи моего кресла из кренящегося над бездной пола.

Последнее, что я увидела, – круглое личико коротышки, прильнувшее к стеклу иллюминатора. Его кривила гримаса зависти[4].