Страх и наваждения

Метрах в двадцати от береговой линии, украшенные пестрыми цветочными гирляндами, ожидали своей очереди бренные мужские тела. Сюда их привезли накануне, с тем чтобы приступить к обряду перехода раньше, нежели первые лучи беспокойного солнца коснутся ветхих, полуразрушенных построек. Там, едва различимые в сумеречном предрассветном тумане, толпились иностранные туристы. Впрочем, немногочисленные.

Наряду с мужскими телами я заметила два женских – в стороне, у подножия лестницы; со связанными на груди руками. Их готовили к сати: древнему, но дошедшему до наших дней ритуалу, когда тело жены, еще вчера полное неоправданных надежд и вполне оправданных страхов, сжигают вместе с умершим или погибшим мужем.

Пока я с грустью и невольным сочувствием рассматривала вдов, на пустынном берегу поднялась лихорадочная суета. Добровольные помощники – от всех прочих их отличали быстрота и ловкость, – действуя небольшими, но слаженными группами, подхватывали носилки с телами умерших. Их водружали на специальные помосты, возведенные над каждым разложенным на берегу костром.

От мысли, что окажусь свидетелем жестокого, пришедшего из тьмы веков ритуала, мне стало не по себе. Утешаясь тем, что моей вины в этом нет, да и какое мне дело до чужих, бессмысленных и беспощадных, традиций, – я готовила себя к феерическому зрелищу.

Костры, однако, занимались неохотно. Дым, едкий и удушливый, сочился слабыми струйками, понемногу заволакивая пустое пространство между священным берегом и мной. Быть может, поэтому я не сразу распознала вопиющую, на мой неискушенный взгляд, несправедливость. Она заключалась в том, что одним позволяют сгореть дотла, другим же – частично. Их, полуобгорелых, стаскивали с тлеющих помостов и бросали в величавые воды Ганга. Не найдя сколько-нибудь разумного объяснения, я остановилась на самом, как мне подумалось, правдоподобном: те, кого сжигают дотла, – единожды рожденные; в то время как другие, изуродованные, должны возродиться. Уж не знаю, как и когда.

То скрываясь под мутными, неспешными водами, то выныривая на поверхность, они плыли по течению, демонстрируя иностранным зевакам свои обгорелые конечности, вернее, то, что от них осталось – обугленные культи́. Больше не в силах это наблюдать, я отвела взгляд.

Между тем ужасающее зрелище осталось далеко позади.

Покачивая крыльями, наш самолет летел над пустыней.

Я ждала, что там, внизу, возникнут – словно выступят из предрассветной песчаной дымки – парные статуи Карнакского храма.

Каково же было мое изумление, когда вместо Тутмоса III и Хатшепсут, супруги великого бога Амона, я увидела их бесформенные обломки. Разрушенные чьими-то варварскими руками, они лежали на выжженном – столь же безжалостным, сколь и равнодушным солнцем – песке. Зыбучий песок пустыни разбудил во мне горестное, запоздалое чувство раскаяния: словно это я не сумела преградить дорогу вконец распоясавшимся варварам. Пользуясь моим попустительством, они разделались с каменными фигурами, лишив их – а значит, и меня – надежды на будущее.

Сознавая, что дело моей жизни проиграно, я поспешила покинуть прóклятое место – со скоростью неприкаянной души.

В моем списке отложенных напоследок планов оставался один – последний пункт: некогда великая и могучая цивилизация Наска, простирающаяся на десятки тысяч километров, испещренных загадочными линиями (местами сплошными, местами прерывистыми) и символическими изображениями некогда живых существ – птиц, обезьян и насекомых, легко различимыми с борта самолета: своего рода астрономический календарь; тусклое зеркало, отражение звездного неба.

Хочешь рассмешить бога, расскажи ему о своих планах – словно в развитие этой мысли, я услышала надсадный шум двигателей, свидетельствовавший о том, что мы опять набираем высоту.

Кто бы ни восседал за штурвалом нашего воздушного лайнера, его действия не поддавались здравому объяснению. Казалось бы, чего проще: препоручи функцию управления автопилоту, надежному, как всякая исправная техника, и наслаждайся красотами неба, подернутого уплывающими за далекий горизонт облаками – перистыми или, напротив, кучевыми, величиной со снежную гору. Предположим, опытному пилоту, имеющему за плечами десятки тысяч часов налета, прискучили такого рода наслаждения; или его подвела привычка держать все происходящее под неусыпным личным контролем; или, еще одно предположение, хочет нагнать на меня страху… Как бы то ни было, нас швыряло из стороны в сторону, временами бросая в воздушные ямы, глубокие, как подвалы сна. И такие же опасные, чреватые тем, что мы уйдем в штопор, из которого уже никогда не выйдем.

Понемногу привыкая к воздушным выкрутасам, я упорно смотрела вниз, где с минуту на минуту должно возникнуть гигантское плато, испещренное загадочными геоглифами – следами исчезнувшей цивилизации, от которой остались только контурные линии. Да и те покрыты вековой пылью.

Как ни вглядывалась, ничего даже смутно похожего я не разглядела.