Страх и наваждения

Луноликий замирает в неловкой, межеумочной позе: колени на кресле, круглая задница отклячена, как у толстого, пришпиленного на булавку жука.

Его тощий партнер нетерпеливо щелкает пальцами.

На бегу поправляя упавшую с плеча лямку фартука, стюардесса торопится на зов. Предупредительно склоняется над Тощим – они о чем-то совещаются: голова к голове.

Пользуясь тем, что на него не обращают внимания, Луноликий сучит ножками. Кажется, я единственная, кто мог бы оценить его отчаянные старания, но мне не до него: я должна понять, как долго это продлится, а главное, чем закончится – если когда-нибудь закончится.

В моем скованном положении это нелегко. Любое движение – в том числе движение мыслей – отдается болью в суставах. Если боль не купировать, со временем она станет острой. Не надо быть врачом, чтобы спрогнозировать дальнейшее развития заболевания: частичная либо полная утрата двигательных функций.

«Боишься стать инвалидом?» – мой одышливый всезнайка тут как тут.

«Не мешай. Не видишь, я занята».

«Интересно, чем?»

«Представляю, как они засуетятся».

«С чего ты взяла? У господ все схвачено. Вызовут специальную службу. Упакуют в лучшем виде».

«А дальше?»

«Ничего, – он пожимает угловатыми плечами. – Будешь стоять на книжной полке».

У меня перехватывает дыхание.

«Не бойся, – он говорит, – приспособишься. Все приспосабливаются. Скажем, я. Как видишь, прекрасно сохранился. А все потому, что был осмотрительным, не пошел по скользкой дорожке…»

«Если ты сейчас же не заткнешься, я… я не знаю, что с тобой сделаю».

«Хочешь набивать шишки – пожалуйста, – он включает обиженного родителя. – Попомнишь мои слова, да только поздно будет…»

Отцовские интонации, дрожащие в его речах, вызывают во мне ответный приступ дрожи. Я чувствую себя книгой, из которой вырваны лучшие, самые важные страницы. Никто и никогда не узнает, какой могла бы стать моя единственная и неповторимая жизнь. Через двадцать лет меня обнаружит какой-нибудь досужий читатель, невнимательно пролистает и равнодушно отложит в сторону…

«Не ты первая, не ты последняя», – он тычется лбом в мою потерявшую чувствительность щиколотку.

Чтобы случайно не расплакаться, я смотрю в окно. На фоне всепоглощающего тумана мое слабое отражение становится расплывчатым. Мне не уловить разницы между воображаемым и действительным; между прижизненным и посмертным – все былые границы нарушены и размыты.

«А хочешь, – он вторгается в мои мысли, – поиграем в слова».

«И что это даст?»

«Может, и ничего. А, может, всё».

«Ладно, – я говорю, – попробуем».

«Так и я об этом: не ждать, а готовиться… Ну-с, кто начнет?»

Я.

Мое первое слово: снег.

Я стою на горе. Если смотреть со стороны, моя гора не кажется такой уж высокой. Впрочем, дело не в горе, а в снеге. Всюду, сколько хватает глаз, расстилается снежная целина – сплошная, нетронутая. Я стану первой из нашей семьи, кто осмелится ее нарушить. Кто-то удерживает меня, хватает за руки. Мне не надо оборачиваться, чтобы понять – кто. Мои послушные родители, которым я обязана всем, в том числе житейской мудростью: не лазай по горам; будь с теми, кто ходит по равнине. Будь как мы.

Я вырываюсь и лечу – вниз, по крутому склону, не оглядываясь назад, не жмурясь от прямого солнца; лечу, отбросив лыжные палки, испуская пронзительные крики радости… Снежная целина встает дыбом, со всего размаха бьет меня в лицо. Я падаю со стоном, ползу, превозмогая боль в сломанной щиколотке. Боль – капкан, из которого так просто не вырваться…

Он говорит, ты сама виновата: снег – неудачный выбор. Мы не эскимосы. Это у них существует сорок названий снега: можно выбрать что-нибудь более-менее безопасное.

А у нас? В нашем языке.

Разумеется, есть. Удивительно, как ты до сих пор не догадалась.

Подскажи, на какую букву.

На ту же, на какую снег.

Мы ждем, скованные словом, для которого в русском языке существуют десятки суррогатов: малодушие, оторопь, испуг, трусость, паника, тревога, беспокойство, мнительность, опаска, несмелость – список можно продолжить, но и этого хватит с лихвой, чтобы сделать правильный выбор.

Если не с первой, то хотя бы с третьей попытки. Весь вопрос в том, будет ли у нас время, чтобы ее предпринять.

Из-за занавески появляется небольшая, но весьма колоритная процессия. В сущности, те же и оне же, но сейчас их не так-то легко узнать. Они успели переодеться. Тощий – он выступает первым – избавился от «клубного» костюма, пошитого на заказ в лучшем из лучших ателье. На нем старинные латы; продолговатую голову венчает рыцарский железный шлем. Луноликий, отстав на один шаг, торопливо прилаживает к плоской голове камилавку (впрочем, настаивать не буду – в средневековых атрибутах власти я не сильна). Карнавальное шествие замыкает стюардесса: изображая безграничное милосердие, она облачилась в белый, туго накрахмаленный халат. Скрывая свои истинные чувства, я попыталась сосредоточиться. Со стюардессой – понятно. А эта страшная и одновременно потешная парочка – кого они косплеят?