Страх и наваждения

Поймите правильно, я вполне осознавала, что мы не в равном положении: если мои органы, ответственные за дар речи, всего лишь разладились, у моего бумажного собеседника их не было отродясь. А с другой стороны, выбирать не приходилось: в сложившейся ситуации мы оба – заложники, нам не на кого рассчитывать, кроме самих себя.

Я кивнула: дескать, говори; слушаю.

– Тебя легко обмануть.

Обидное начало. Кто он такой, чтобы позволять себе поспешные, к тому же ни на чем не основанные выводы. Да еще и тыкать. Решив, что не буду с ним миндальничать, я просигналила глазами: от-ва-ли.

Не знаю, заметил ли он мои сигналы, если и заметил – проигнорировал, продолжив как ни в чем не бывало.

Вкратце его суровую, а местами прочувствованную речь (большей частью по-русски, но среди русских слов нет-нет да мелькали английские) можно передать так.

Всякому известно, что захват заложников – тяжкое преступление. Удержание лица в качестве заложника наказывается лишением свободы на срок от пяти до десяти лет. То же деяние, совершенное группой лиц по предварительному сговору, – от шести до пятнадцати. Отсюда следует, что у преступников должны быть конкретные, ясно формулируемые цели. Give me one good reason, за каким чертом этим господам – он повел уголком, указывая на плюшевую занавеску, – понадобилось устраивать весь этот дешевый цирк? Тем более в наши дни, когда судьба заложника мало кому интересна. Кроме его родственников и ближайших знакомых. Для остальных твоя единственная, неповторимая жизнь – ничто, островок в океане времени. Думаешь, кто-нибудь расстроится, если он станет необитаемым?

Мой бумажный товарищ по несчастью шмыгнул носом, тем и завершив свою речь.

Покачиваясь на волнах его сумбурной, но убедительной в целом речи – к тому же сдобренной выразительной мимикой, – я заметила, что больше не чихаю и не кашляю. Если раньше, буквально несколько часов назад, мои трахеи и легкие прям-таки раздирало безудержными приступами – сейчас я разрывалась между двумя взаимоисключающими желаниями: закрыть глаза и погрузиться в дремоту, но при этом не упустить того, что происходит там, за занавеской. Судя по регулярным, через известные промежутки, взрывам смеха, там, в бизнес-классе, травили анекдоты либо рассказывали потешные истории, в которых замешаны ближайшие знакомые или коллеги по работе.

По моим прикидкам, прошло не более четверти часа, когда я убедилась, что была не права. Этому, однако, кое-что предшествовало. И хотя меня так и подмывает, шагнув через пару ступенек, незамедлительно приступить к главному, но, чтобы вы поняли и потом не удивлялись, расскажу по порядку.

Вообразите себе самолет. В носовой части расположена кабина пилотов, в хвостовой – служебные помещения. Вдоль пассажирских кресел проложена красная ковровая дорожка, местами потертая, исшарканная подошвами безымянных странников, ничем не связанных друг с другом, кроме последовательности пронумерованных латинскими буквами и цифрами мест, – мне вспомнилось, как, отстояв живую очередь, они покидали это временное пристанище – своего рода тренажер, симулятор, подобие жизни, в которую мы входим, как на борт самолета, болтаемся меж небом и землей, чтобы в итоге обнаружить себя в каком-нибудь безымянном аэропорту.

Впрочем, я отвлеклась.

В поле моего зрения небольшая часть ковровой дорожки, по которой незадолго до этого прокатилась пара нанайских мальчиков. Зато видна занавеска. В настоящий момент она плотно задернута. Там гуляют господа. Мой двуязычный собеседник не нашел для них подходящего слова, кроме обезличенного эти. Впрочем, что с него возьмешь: при такой, прямо скажем, хилой комплекции волей-неволей приходится себя ограничивать. Окажись на его месте старый добрый толстяк-словарь – из тех, что несли бессменную вахту на родительской книжной полке, – уж он не стал бы ходить вокруг да около, а рубанул бы, что называется, с плеча.

– Не обманывай себя, ты в когтях врага куда более могущественного, нежели вся эта шатия-братия, вместе взятая.

Отгоняя ворчливый голос, я сердито трясу головой. Стариков хлебом не корми, только дай преувеличить. Нет бы утешить, успокоить. Пожурить на правах мудрого старца. Обозвать глупой паникершей, ударившейся в дешевую конспирологию. Вместо этого знай талдычит свое.

– То, что ты приняла за конечную остановку, – всего лишь пересадка на стыковочный рейс, после которой время, зависшее в неопределенности, обратится вспять.

Что значит – вспять? Против часовой стрелки?

– Забудь про эти стрелки! Вспять означает в обратном направлении, задом наперед, на попятный, если угодно, обертасом, – он хмыкает, довольный тем, как ловко ввернул молодежное словцо.

Меня это откровенно злит: нет ничего нелепей молодящихся старцев. Тоже мне, знаток олбанского! Чем выпендриваться, сказал бы прямо: как маятник Фуко, аттракцион, представленный в Исаакиевском соборе.

– Хватилась, как с горы скатилась! У господ свои маятники, – он переходит на взволнованный шепот. – Какие времена, такие и маятники. Вон – полюбуйся.